Меглин, Есения; даркфик; 757 словДевчонка показывает зубы не сразу, а стоило бы: вот Меглин вцепляется жесткими ледяными пальцами в ее локоть и силой вытаскивает из комнаты под вой матери пропавшей — умершей — девочки, деланно не замечая, как та от неожиданности спотыкается о порог и едва не падает. «Давай, давай, не хочешь голову включать — пошла отсюда, еще десять таких же прибегут», — почти шипит он ей в самое ухо, пока Есеню трясет-колотит в ознобе: труп на фотографиях и труп настоящий— все-таки разное. Она смотрит на майора дикими глазами, — еще до того, как самой стать дикой — но спустя минуту-две собирается с мыслями и отвечает на этот вечный вопрос «что видишь?» (отвечает, разумеется, неверно, и Меглин явно разочарован и зол). Стекловой неизбежно требуется опыт и время, — «приноровиться», «набить руку», как еще говорят — но времени у них совершенно нет.
Реальность бьется на цветную мозаику, дразнит — смеешь ли собрать; сложишь ли в уме картинку из лиц, уголовных статей и мотивов, поведенческих девиаций и судеб.
Это ведь просто — лишь бы уметь видеть.
Меглин по утрам пьет свои таблетки — цикл через цикл — и считает дни до того, как его снова упрячут в психбольницу согласно плану, существующему в чьей-то голове; он растит преемницу из «своих», а остальное не имеет значения. Через выезд Есеня уже огрызается на него и силой вырывает руку из цепких пальцев, оставляющих синяки, и Меглин делает вид, будто его это не касается, пока девчонка сердито кусает губы и все еще верит, что какой-то метод и правда существует, что это не фикция или сплетни-перешептывания. Но все-таки майор одобрительно усмехается, пока та не видит: станешь зубастой — станешь дикой; станешь ведьмой, охотницей, почти волком (станешь той, кем должна, будто бы сбросив наконец кожу). Неизбежная цепочка превращений, которую он и сам когда-то прошел — не добровольно, заставили.
Ведьмина кровь сильнее и однажды возьмет вверх — к счастью, есть в кого, пусть девчонка об этом еще ничего не знает, что к лучшему. Злоба въедается в кожу, впивается иголками кактуса, застревает в гортани, бьет по бедру флягой ледяного металла, спрятанной в карман; пальцы стискивают черный/чертов карандаш как самый верный талисман, заговоренный на кровь. Они вваливаются в его квартиру-берлогу за полночь, пока майор еле переставляет ноги и что-то бессвязно бормочет; Меглин, не раздеваясь, падает на кровать, ухая в пьяный сон, Есеня пишет отцу дежурную смс-ку — «у меня все в порядке, а ты как?» — и гасит тусклую желтую лампу, выключая мир до утра, до тех пор, пока чьи-то демоны не вырвались из небытия, а на столе майора не стало на цветок больше.
Она из «своих» — оборотная сторона медали, такая же, как и ты сам, только без всех этих шрамов и кровавых следов. Без личных врагов, бывших когда-то роднее братьев.
Про таких не говорят «настоящая и живая»: Есеня — отбившийся от стаи волчонок, перебитая-переломанная девчонка с дырой в груди, разбойничья дочь Рони, поклявшаяся отцу не походить на него и все равно не сдержавшая слова. С волками жить — по-волчьи выть, говорили ей, и это непреложный закон выживания в каменных джунглях, где у каждого за пазухой припрятан нож тебе в спину (у тебя не нож, у тебя — карандаш, что не хуже). Стеклова уже не верит в метод, не верит в честность и доброту, скрытую за приторными улыбками, и Меглин считает, что она права; им не всегда нужны слова, чтобы изъясняться: есть вещи, которые на подкорке.
У Меглина дом — не дом даже, а так, звериное логово, облезлые желтоватые обои в стекле пустых бутылок, сухой зелени кактусов и мерцающем свете фонарей; пахнет там не теплом, но защитой, и Есения обустраивает берлогу как может, будто уют может быть менее варварским. Дым из печки перебивает неброский запах ее духов, а легкие за считанные дни коптятся сильнее, чем за годы курения (плевать, решает она; плевать-плевать-плевать — что бы ни говорил отец). Меглин точит ей карандаш — нож летает в пальцах безумным лезвием — и заботливо укрывает своим плащом, пропахшим сажей, стоит ей задремать, скрючившись за столом над папкой с очередным делом, едва не смахнув локтем чашку с остывшим растворимым кофе.
Она почти не ошибается, отвечая на вопрос «что видишь?», заставляя его думать, что он сделал верный выбор.
Не «милая», не «солнышко» или «детка» — юная ведьма-самоубийца из старого фильма про девочек Хэзер, волчонок, чьи клыки только ранят, не защитят, как бы ты ни старалась. Правда уродливее лжи, правда о себе самой — во сто крат; Еся не успевает за всем этим миром, стремительно летящим к черту, за всеми этими страшными людьми, за Меглиным, трясущимся в очередном приступе. Реальности нет и не было никогда; были грязно-бурые аляповатые пятна — дешевый цветор, режущий глаза — и подложные уголовные дела, переломавшие не ее одну. «Кто я?»— спрашивает она майора, но короткое «скоро узнаешь», брошенное сквозь зубы не обнадеживает. Есеня помнит одно: человек человеку — волк.
А разбойник разбойнику?