Баффи привыкла к контролю.
Она живет с рукой Совета на горле, и ей хватает ума не обманываться тем, будто это ее собственный выбор: ни шага вправо, ни шага влево, никаких смертей хотя бы до школьного бала, пока светлый подол платья не вымажется в грязи; никаких синяков на шее, оставленных чужими пальцами. Правда одна: не умеешь говорить про любовь — говори про боль (потом отшутишься, что одно и то же; истребительница в неполные/выстраданные семнадцать знает о ней столько, что иногда кажется — а куда уж дальше).
У нее на груди крест, а на спине, меж лопаток — засевший под кожей арбалетный болт (краска ободралась, показывая беззащитный блестящий металл); Баффи такая правильная, что и болт не вытащит, не сломает, не сожмет пальцами заржавевший наконечник — не ей пачкаться. Вот она вся — файнал герл из ужастика, не собравшего кассу, золотая девочка в циничной ласке вечности и пустоты; подростковые истерики и дешевая святость, грязно-торжественный иконостас, ослепляющий своим блеском, скамьи у алтаря в два ряда и усыпанная стеклом дорога. Святые смотрят на нее сердито, поджав губы; святые выбраны по жребию, рандомно, и Баффи не хочет быть среди них.
Металл тускло блестит на коже, срастаясь с нею; краска лезет и с самой истребительницы — лоскутами, неровным слоем, девчачьим сериалом про карикатурную блондинку-ведьму, говорящую с котом.
Нимб под челкой жжет девчонке лоб.