артемис фаул был прав
Алена Кузнецова; ангст; 635 словКогда Алене становится особенно грустно, она успокаивает себя мыслями о том, что сейчас на Земле — сизо-синие сумерки, полдень или ночь с ее черной тряпкой безлунного неба, суматошное пестрое лето или только-только вступающая в свои права весна. У нее здесь, в космосе, нет ни дня, ни ночи, ни смены времен года; где-то там, далеко — родная планета, укутанная в покрывало из звезд и млечного пути, и хотя ее почти никогда не видно из иллюминаторов маленького трамвайчика, контрабандистка просто знает, что она есть (и бывает так, что этого вполне достаточно).
Когда становится именно паршиво, и воспоминания о доме, потрошащие изнутри, буквально выворачивают наизнанку, перемешиваясь с вызванными радиацией спазмами, она лежит в своей каюте и, закрыв глаза, некрепко обнимает саму себя за плечи. Старенький кассетный магнитофон, привезенный с Земли, на последнем издыхании надрывно хрипит голосами разных исполнителей, как когда-то в детстве, когда мама включала радио, чтобы заниматься домашними делами было не так тоскливо, а маленькая Алена тихо играла возле нее на ковре, строя из железного конструктора машины и самолеты.
Эту кассету, как и некоторые другие, они записывали вместе с отцом; Алена мешала ему, из озорства нажимая на магнитофоне на все кнопки и беспорядочно передвигая пальцами рычажки-переключатели, но папа не сердился на нее — лишь, стоило пленке из-за баловства девочки зажеваться, вытаскивал кассету и терпеливо прокручивал ее с помощью карандаша. У Метеоры в каюте тоже есть карандаши на этот случай — сломанные и заточенные десятки раз, цветные, ровно семь штук: каждый-охотник-желает-знать-где-сидит-фазан, как в детской считалочке, помните? Зигги как-то неосторожно брякнул при ней, что этим уже во всей вселенной не пользуются, разве что только дикар… земляне, а капитан посмотрела на него так тяжело и уничтожающе, что махокус едва ли не задымился под ее взглядом.
Виктор Цой из динамиков магнитофона что-то поет про восьмиклассницу в сапогах старшей сестры; Алене кажется, что стоит ей сейчас открыть глаза, как она вновь увидит их с родителями небольшую комнатку, где с одной стены ей насмешливо улыбается Остап Бендер с календаря, а на другой висит вырезанная из газеты распечатка картины Айвазовского; мать за стенкой звякает посудой на кухне, а за окном едут, громко дребезжа, красно-рыжие трамваи с горящими фонарями на мордах. Отец сегодня вернется с работы поздно, — впрочем, как и почти всегда — но Алена, несмотря на все возражения матери, не ляжет спать, пока тот не поцелует ее в лоб и не пожелает «цветных красивых снов», как говорят они всегда друг другу. Завтра они с мамой поедут к бабушке на «Аэропорт» и проведут у нее почти весь день, а вечером вместе с родителями пойдут в парк кормить хлебом уток и смотреть, как одна за другой проносятся по небу кабины колеса обозрения, скрипя старыми механическими деталями. В воскресенье будет мороженое-эскимо, а на все приближающийся день рождения ей обещали подарить новые роликовые коньки — быстрые, как ветер, и очень красивые.
«… а снится нам трава, трава у дома», — разносится по каюте уже новая песня, и Метеора ждет, когда она закончится, чтобы протянуть руку и нажать клавишу-перемотку, и потом слушать ее еще и еще, по кругу, до дурной бесконечности, пока текст и мелодия не ввинтятся в мозговую кору (она не знает, возможно ли такое, но, в общем-то, какая разница?). Пришедший Пуш стоит в дверном проеме и просто молча смотрит контрабандистке в лицо, скользя взглядом по ее белым, сжатым в нитку губам и так судорожно зажмуренным глазам, будто та теперь ни за что не хочет возвращаться в реальность, навсегда оставшись в детских воспоминаниях с хриплым бормотанием радио и дребезжанием трамваев, на этот раз — уже настоящих.
Это слово есть, пожалуй, во всех диалектах, во всех языках, как какой-то невосполнимый элемент, составляющая, которую нельзя изъять из уравнения. Это слово «слезы», и лирим прекрасно понимает, почему Метеора плачет, свернувшись в клубок и обняв себя руками.
Метеора открывает глаза и поднимает голову, слепо смотря куда-то мимо него — Пуш долю секунд мнется на пороге, а потом закрывает за собой дверь.
«Трава у дома» играет уже в пятый или шестой раз.
Когда становится именно паршиво, и воспоминания о доме, потрошащие изнутри, буквально выворачивают наизнанку, перемешиваясь с вызванными радиацией спазмами, она лежит в своей каюте и, закрыв глаза, некрепко обнимает саму себя за плечи. Старенький кассетный магнитофон, привезенный с Земли, на последнем издыхании надрывно хрипит голосами разных исполнителей, как когда-то в детстве, когда мама включала радио, чтобы заниматься домашними делами было не так тоскливо, а маленькая Алена тихо играла возле нее на ковре, строя из железного конструктора машины и самолеты.
Эту кассету, как и некоторые другие, они записывали вместе с отцом; Алена мешала ему, из озорства нажимая на магнитофоне на все кнопки и беспорядочно передвигая пальцами рычажки-переключатели, но папа не сердился на нее — лишь, стоило пленке из-за баловства девочки зажеваться, вытаскивал кассету и терпеливо прокручивал ее с помощью карандаша. У Метеоры в каюте тоже есть карандаши на этот случай — сломанные и заточенные десятки раз, цветные, ровно семь штук: каждый-охотник-желает-знать-где-сидит-фазан, как в детской считалочке, помните? Зигги как-то неосторожно брякнул при ней, что этим уже во всей вселенной не пользуются, разве что только дикар… земляне, а капитан посмотрела на него так тяжело и уничтожающе, что махокус едва ли не задымился под ее взглядом.
Виктор Цой из динамиков магнитофона что-то поет про восьмиклассницу в сапогах старшей сестры; Алене кажется, что стоит ей сейчас открыть глаза, как она вновь увидит их с родителями небольшую комнатку, где с одной стены ей насмешливо улыбается Остап Бендер с календаря, а на другой висит вырезанная из газеты распечатка картины Айвазовского; мать за стенкой звякает посудой на кухне, а за окном едут, громко дребезжа, красно-рыжие трамваи с горящими фонарями на мордах. Отец сегодня вернется с работы поздно, — впрочем, как и почти всегда — но Алена, несмотря на все возражения матери, не ляжет спать, пока тот не поцелует ее в лоб и не пожелает «цветных красивых снов», как говорят они всегда друг другу. Завтра они с мамой поедут к бабушке на «Аэропорт» и проведут у нее почти весь день, а вечером вместе с родителями пойдут в парк кормить хлебом уток и смотреть, как одна за другой проносятся по небу кабины колеса обозрения, скрипя старыми механическими деталями. В воскресенье будет мороженое-эскимо, а на все приближающийся день рождения ей обещали подарить новые роликовые коньки — быстрые, как ветер, и очень красивые.
«… а снится нам трава, трава у дома», — разносится по каюте уже новая песня, и Метеора ждет, когда она закончится, чтобы протянуть руку и нажать клавишу-перемотку, и потом слушать ее еще и еще, по кругу, до дурной бесконечности, пока текст и мелодия не ввинтятся в мозговую кору (она не знает, возможно ли такое, но, в общем-то, какая разница?). Пришедший Пуш стоит в дверном проеме и просто молча смотрит контрабандистке в лицо, скользя взглядом по ее белым, сжатым в нитку губам и так судорожно зажмуренным глазам, будто та теперь ни за что не хочет возвращаться в реальность, навсегда оставшись в детских воспоминаниях с хриплым бормотанием радио и дребезжанием трамваев, на этот раз — уже настоящих.
Это слово есть, пожалуй, во всех диалектах, во всех языках, как какой-то невосполнимый элемент, составляющая, которую нельзя изъять из уравнения. Это слово «слезы», и лирим прекрасно понимает, почему Метеора плачет, свернувшись в клубок и обняв себя руками.
Метеора открывает глаза и поднимает голову, слепо смотря куда-то мимо него — Пуш долю секунд мнется на пороге, а потом закрывает за собой дверь.
«Трава у дома» играет уже в пятый или шестой раз.
@темы: фф, метеора, bubble comics