артемис фаул был прав
Фрайни Фишер/Джек Робинсон; hurt/comfort; 1234 словаМаленькая мисс Фишер любит Джейн — младшую сестру, верную подругу по озорству и играм, хозяйку резной шкатулки с бусинами, ленточками и другими восхитительными девчоночьими сокровищами; в детстве их беззаботный радостный мирок сжат до родительского дома и увитой плющом изгороди, ворчливой старухи-няни и диковинных вещей из кабинета отца, которые строго-настрого запрещено трогать. Они подолгу сидят в саду в тени раскидистой вишни на цветастом покрывале, окруженные куклами, и рассматривают броши и пуговицы, тесемки и булавки, опрокинув шкатулку кверху дном себе на колени; тогда Джейн шепчет сестре на ухо, будто это величайший секрет: «я люблю тебя». Фрайни смеется, обнимает младшую крепко-крепко и вплетает в ее волосы сорванную с куста розу (мама, конечно, на них рассердится, но они это переживут: впереди их ждет столько удивительных приключений, что волноваться о розах — последнее дело).
Алый цветок огнем горит в черных косичках Джейн, и мисс Фишер-старшая клянется, что сбережет ту от всех горестей и зла.
«Я люблю тебя», — шепчет она Джейн, крепко сцепившись с ней мизинцами, когда они вместе лежат на кровати Фрайни в детской, накрывшись с головой одеялом, и ждут, когда отправится спать няня; «а я тебя сильнее», — отвечает ей сестра, и ее дыхание приятно щекочет лицо. Где-то в глубине дома бьют часы, а за окном воет-свищет ветер; старшая девочка рассказывает младшей на ночь сказку, и та вся дрожит от страха и восторга — в историях мисс Фишер, полных приключений и опасности, всегда кто-нибудь умирает, зато они хорошо заканчиваются: отважная, умная и обворожительная леди с блеском распутывает клубок загадок и страстей, вычисляет преступника из толпы свидетелей и подозреваемых, а полиция арестовывает злодея.
В их жизни, вот беда, счастливый финал не случается: тело Джейн не находят ни через месяц, ни через год или два, и Фрайни закапывает носками туфель шкатулку сестры под тенистой вишней в родительском саду (и только после этого разрешает себе разреветься). «Умойся», — говорит ей мать с такими же красными от плача щелочками-глазами и отворачивается, комкая край своей блузы, и (теперь и навсегда) единственная девочка глотает слезы, дерущие ей гортань. В кармане ее платья — красная лента Джейн и темная прядь волос, и юной мисс Фишер кажется, что ей только и остается, что жить за двоих.
Ей только и остается, что сберечь саму себя.
Война потрошит ее и выворачивает наизнанку, и в минуты мира Фрайни танцует в барах, будто в последний раз (стучит-топает ножками в видавших виды туфлях, целует чьи-то губы и не позволяет себе влюбляться, терять голову и думать о ревущем снарядами «завтра»). Лондон пылает в безобразно алом зареве, что краснее ее помады, и блестит-скалится жемчугом с украшений беспечных аристократок, гибнущих под пулями одна за другой, одна за другой; Лондон — темные дни и сияющие ночи, оборванные манекены в разбитых витринах и истеричный вой сирены, пир и чума, прекрасные в своем (у)родстве. Ее перемололо-переломало годы назад так, что нельзя опускать руки теперь; кулон сестры из слоновой кости почти до боли жжет кожу, спрятанный под тонкой блузой, и мисс Фишер как никогда чувствует себя живой, пока чужие руки вжимают ее бедра в простынь.
Командированный в Лондон мальчишка-лейтенант Фред, мимолетный роман с которым в самом разгаре, все портит, когда говорит Фрайни, что любит ее, но если завтра ты можешь умереть, сегодня приходится верить клятвам и пылким признаниям, что стонут тебе прямо в губы; «а я тебя — вовсе нет», — столь же просто отвечает она тогда, и это висит в воздухе будто пощечина, не являясь правдой. Жить проще, не открываясь и не признаваясь в любви, жить проще, когда сердце пусто, а старые раны в нем залатаны кое-как (шиты белыми нитками и болят, нестерпимо болят спустя целые годы); никому на небесах нет дела до одной маленькой мисс Фишер, и та привыкла брать судьбу в свои руки, собирать себя по осколкам, режущим пальцы. Фред не переживает следующую бомбежку города, и леди до красных следов кусает себя за руку, чтобы снова не разрыдаться; итог, впрочем, один: она уверена, что поступила верно.
Мельбурн через годы — беспокойные крики чаек у воды и удар под дых, заброшенный серый сад и скрипящая калитка; детский кошмар из другой, вывернутой наизнанку жизни, чьи цвета лишь слегка потускнели, покрывшись пылью (вишню, под которой зарыла шкатулку сестры, она показала бы и с закрытыми глазами). У Фрайни алая помада, легкое платье и озорной блеск в глазах; с головой окунувшись в загадочное убийство мужа подруги, она весела и беззаботна, «ничего не воспринимает всерьез с 1918 года» и умело держит лицо, крошась лишь с тыльных сторон; только доктор Макмиллан отчетливо видит, что та храбрится. Если бы не Элизабет — вероятно, мисс Фишер бы не справилась; им обеим не нужно слов в доказательство дружбы и любви, ведь они столько прошли вместе, сцепившись мизинцами, будто прожили несколько жизней; в сердце леди-детектива чудовищно много места для Мак, и та отвечает подруге взаимностью. Фрайни не говорит Дороти, что любит ее — она целует девчонку в лоб, мажет-пачкает помадой ее щеки, пока та смешно морщит нос, увитая парфюмом мисс, будто легким газовым шарфом; «не скучай и будь умницей, если я не вернусь к часу ночи — ты знаешь, что нужно звонить в полицию, — наказывает она компаньонке, нежно сжимая ее руку в своей. «Инспектору Робинсону?» — уточняет та, беспокойно теребя волосы, заплетая те в некрепкую косу, хотя прекрасно знает ответ; «нет, мы с Джеком будем вместе», — леди-детектив совершенно в своей манере беззаботно взмахивает руками, и неясно, имеет в виду она расследование убийства или дальнейшую жизнь.
Дот послушно читает святое писание до начала второго, посматривая на часы в гостиной мисс, а после звонит в полицейский участок.
Фрайни не говорит Джеку Робинсону, что любит его — и не видит в этом необходимости. Ей хватает обыкновенного флирта, не больше и не меньше, чем она позволяет себе с другими мужчинами, а убедить себя в этом невероятно легко. Инспектор играет с ней в ее же игру, следуя за леди-детективом след-в-след, шаг-в-шаг, «спасая ее снова и снова», и эта роль
не по плечу никому иному, кроме него; Джек Робинсон — весь из себя шитый-перешитый, а заплат на сердце мисс ничуть не меньше.
Вещи становятся серьезней, когда мисс Фишер бессильно оседает на траву возле могилы сестры, и детектив держит ее руку в своей, не говоря ни слова; когда бывшая жена, нуждающаяся в поддержке и защите, утыкается лицом в его пиджак, трясясь от беззвучных рыданий, и Фрайни просто молча уходит из полицейского участка, не устраивая дешевых сцен; когда она бежит по полю к самолету, постоянно оглядываясь на съежившуюся вдали фигурку Джека. Чуда не происходит, и он, конечно, не прилетает за ней в Лондон — она возвращается через неделю или две, алой помадой и цокотом каблучков возникнув на пороге кабинета инспектора в полицейском участке также внезапно, как и исчезла из его жизни.
Глаза мисс Фишер по-прежнему горят, от нее пахнет неброскими, чуть сладковатыми духами, а на шее блекло блестит нитка жемчуга, и в Джеке снова что-то ломается.
Фрайни сама — лесной пожар из неосторожно брошенной спички, а детектив Робинсон просто физически не способен ей сопротивляться (он и не хочет, видит бог, он совершенно не хочет); задернув жалюзи, они целуются в его кабинете в полицейском участке, и это (не) первый раз, когда Джек, так хорошо владеющий собой, дает волю чувствам. Герой, «спасающий ее снова и снова» заслужил минуты мира и покоя, мисс Фишер, живущая за двоих — счастья и на себя одну. Инспектор Робинсон «вернулся с войны другим человеком», инспектор Робинсон привык все эмоции держать за закрытыми дверями, не давать слабину, не поворачиваться спиной — когда они остаются вдвоем в тиши его спальни, Фрайни целует мужчину в спину, где ножевое, где столько старых шрамов и ран, оставленных войной или работой, а его пальцы теряются-путаются в ее волосах.
Мисс Фишер не говорит Джеку Робинсону, что любит его; это будут ее первые слова, что она произнесет следующим утром.
Алый цветок огнем горит в черных косичках Джейн, и мисс Фишер-старшая клянется, что сбережет ту от всех горестей и зла.
«Я люблю тебя», — шепчет она Джейн, крепко сцепившись с ней мизинцами, когда они вместе лежат на кровати Фрайни в детской, накрывшись с головой одеялом, и ждут, когда отправится спать няня; «а я тебя сильнее», — отвечает ей сестра, и ее дыхание приятно щекочет лицо. Где-то в глубине дома бьют часы, а за окном воет-свищет ветер; старшая девочка рассказывает младшей на ночь сказку, и та вся дрожит от страха и восторга — в историях мисс Фишер, полных приключений и опасности, всегда кто-нибудь умирает, зато они хорошо заканчиваются: отважная, умная и обворожительная леди с блеском распутывает клубок загадок и страстей, вычисляет преступника из толпы свидетелей и подозреваемых, а полиция арестовывает злодея.
В их жизни, вот беда, счастливый финал не случается: тело Джейн не находят ни через месяц, ни через год или два, и Фрайни закапывает носками туфель шкатулку сестры под тенистой вишней в родительском саду (и только после этого разрешает себе разреветься). «Умойся», — говорит ей мать с такими же красными от плача щелочками-глазами и отворачивается, комкая край своей блузы, и (теперь и навсегда) единственная девочка глотает слезы, дерущие ей гортань. В кармане ее платья — красная лента Джейн и темная прядь волос, и юной мисс Фишер кажется, что ей только и остается, что жить за двоих.
Ей только и остается, что сберечь саму себя.
Война потрошит ее и выворачивает наизнанку, и в минуты мира Фрайни танцует в барах, будто в последний раз (стучит-топает ножками в видавших виды туфлях, целует чьи-то губы и не позволяет себе влюбляться, терять голову и думать о ревущем снарядами «завтра»). Лондон пылает в безобразно алом зареве, что краснее ее помады, и блестит-скалится жемчугом с украшений беспечных аристократок, гибнущих под пулями одна за другой, одна за другой; Лондон — темные дни и сияющие ночи, оборванные манекены в разбитых витринах и истеричный вой сирены, пир и чума, прекрасные в своем (у)родстве. Ее перемололо-переломало годы назад так, что нельзя опускать руки теперь; кулон сестры из слоновой кости почти до боли жжет кожу, спрятанный под тонкой блузой, и мисс Фишер как никогда чувствует себя живой, пока чужие руки вжимают ее бедра в простынь.
Командированный в Лондон мальчишка-лейтенант Фред, мимолетный роман с которым в самом разгаре, все портит, когда говорит Фрайни, что любит ее, но если завтра ты можешь умереть, сегодня приходится верить клятвам и пылким признаниям, что стонут тебе прямо в губы; «а я тебя — вовсе нет», — столь же просто отвечает она тогда, и это висит в воздухе будто пощечина, не являясь правдой. Жить проще, не открываясь и не признаваясь в любви, жить проще, когда сердце пусто, а старые раны в нем залатаны кое-как (шиты белыми нитками и болят, нестерпимо болят спустя целые годы); никому на небесах нет дела до одной маленькой мисс Фишер, и та привыкла брать судьбу в свои руки, собирать себя по осколкам, режущим пальцы. Фред не переживает следующую бомбежку города, и леди до красных следов кусает себя за руку, чтобы снова не разрыдаться; итог, впрочем, один: она уверена, что поступила верно.
Мельбурн через годы — беспокойные крики чаек у воды и удар под дых, заброшенный серый сад и скрипящая калитка; детский кошмар из другой, вывернутой наизнанку жизни, чьи цвета лишь слегка потускнели, покрывшись пылью (вишню, под которой зарыла шкатулку сестры, она показала бы и с закрытыми глазами). У Фрайни алая помада, легкое платье и озорной блеск в глазах; с головой окунувшись в загадочное убийство мужа подруги, она весела и беззаботна, «ничего не воспринимает всерьез с 1918 года» и умело держит лицо, крошась лишь с тыльных сторон; только доктор Макмиллан отчетливо видит, что та храбрится. Если бы не Элизабет — вероятно, мисс Фишер бы не справилась; им обеим не нужно слов в доказательство дружбы и любви, ведь они столько прошли вместе, сцепившись мизинцами, будто прожили несколько жизней; в сердце леди-детектива чудовищно много места для Мак, и та отвечает подруге взаимностью. Фрайни не говорит Дороти, что любит ее — она целует девчонку в лоб, мажет-пачкает помадой ее щеки, пока та смешно морщит нос, увитая парфюмом мисс, будто легким газовым шарфом; «не скучай и будь умницей, если я не вернусь к часу ночи — ты знаешь, что нужно звонить в полицию, — наказывает она компаньонке, нежно сжимая ее руку в своей. «Инспектору Робинсону?» — уточняет та, беспокойно теребя волосы, заплетая те в некрепкую косу, хотя прекрасно знает ответ; «нет, мы с Джеком будем вместе», — леди-детектив совершенно в своей манере беззаботно взмахивает руками, и неясно, имеет в виду она расследование убийства или дальнейшую жизнь.
Дот послушно читает святое писание до начала второго, посматривая на часы в гостиной мисс, а после звонит в полицейский участок.
Фрайни не говорит Джеку Робинсону, что любит его — и не видит в этом необходимости. Ей хватает обыкновенного флирта, не больше и не меньше, чем она позволяет себе с другими мужчинами, а убедить себя в этом невероятно легко. Инспектор играет с ней в ее же игру, следуя за леди-детективом след-в-след, шаг-в-шаг, «спасая ее снова и снова», и эта роль
не по плечу никому иному, кроме него; Джек Робинсон — весь из себя шитый-перешитый, а заплат на сердце мисс ничуть не меньше.
Вещи становятся серьезней, когда мисс Фишер бессильно оседает на траву возле могилы сестры, и детектив держит ее руку в своей, не говоря ни слова; когда бывшая жена, нуждающаяся в поддержке и защите, утыкается лицом в его пиджак, трясясь от беззвучных рыданий, и Фрайни просто молча уходит из полицейского участка, не устраивая дешевых сцен; когда она бежит по полю к самолету, постоянно оглядываясь на съежившуюся вдали фигурку Джека. Чуда не происходит, и он, конечно, не прилетает за ней в Лондон — она возвращается через неделю или две, алой помадой и цокотом каблучков возникнув на пороге кабинета инспектора в полицейском участке также внезапно, как и исчезла из его жизни.
Глаза мисс Фишер по-прежнему горят, от нее пахнет неброскими, чуть сладковатыми духами, а на шее блекло блестит нитка жемчуга, и в Джеке снова что-то ломается.
Фрайни сама — лесной пожар из неосторожно брошенной спички, а детектив Робинсон просто физически не способен ей сопротивляться (он и не хочет, видит бог, он совершенно не хочет); задернув жалюзи, они целуются в его кабинете в полицейском участке, и это (не) первый раз, когда Джек, так хорошо владеющий собой, дает волю чувствам. Герой, «спасающий ее снова и снова» заслужил минуты мира и покоя, мисс Фишер, живущая за двоих — счастья и на себя одну. Инспектор Робинсон «вернулся с войны другим человеком», инспектор Робинсон привык все эмоции держать за закрытыми дверями, не давать слабину, не поворачиваться спиной — когда они остаются вдвоем в тиши его спальни, Фрайни целует мужчину в спину, где ножевое, где столько старых шрамов и ран, оставленных войной или работой, а его пальцы теряются-путаются в ее волосах.
Мисс Фишер не говорит Джеку Робинсону, что любит его; это будут ее первые слова, что она произнесет следующим утром.
@темы: фф, miss fisher's murder mysteries