артемис фаул был прав
Рэйчел Берри/Уилл Шустер; underage; 1121 словоРэйчел Берри большеротая, импульсивная, амбициозная и живая — мистер Шустер вдруг однажды думает, что она похожа, пожалуй, на крохотную золотую звездочку из картона, невесть как прилипшую к тыльной стороне шершавой мужской ладони, не зря же звездочка — это ее метафора. Думает и совершенно, абсолютно не понимает, что же эта девочка в нем нашла.
Он ведь стар для нее, неотвратимо стар, — младше, конечно, обоих ее отцов, но все же — у него ведь жена, готовый через несколько месяцев родиться ребенок и облезлый семейный автомобиль, так не похожий на какой-нибудь сияющий на солнце «порше», на котором за старшеклассницей должен приехать современный принц. Он ведь день ото дня «пытается разрушить ее жизнь», с улыбкой вспоминает Уилл слова Рэйчел, гневные и яростные, потому что та уверена, что хоровой руководитель не дает ей одни только сольные партии с целью унизить ее, растоптать, выдвинуть непреодолимую баррикаду на пути к наивной девчоночьей бродвейской мечте. Шустер не знает, он и не думал никогда, почему именно он, почему именно Рэйчел, — взбалмошная, пестрая и яркая — почему сейчас и как же так случилось, что он вышел за рамки школьного учителя, руководителя песенного кружка и, наконец, человека, мечтающего разрушить чью-то жизнь, встающего на пути к прожектору рампы и оглушительным овациям.
Но всякий раз, как перед глазами порхает юная Берри в своих смешных пестрых гольфах и юбках в (почти) пошловатую клеточку, он думает, что, так или иначе, это нужно прекратить — вырвать с корнем и безжалостно сжечь дотла, до остова; нужно убить бабочек, трепыхающихся в ее животе, придуманных влюбленными девчонками, пока одна такая же влюбленная девчонка не натворила бед. Иногда ночами Уиллу навязчиво кажется, что Терри как-то узнала про Рэйчел, конечно, она узнала — и тогда он подолгу лежит в темноте своей комнаты, широко раскрыв глаза и потеряв сон.
Она находит его в школьной столовой на перемене и в несколько шагов оказывается рядом со столиком, за которым расположился мужчина, не обращая внимания на уже привычные косые взгляды в свою сторону и перешептывание по углам. «Мистер Шу, я же могу к вам подсесть?» — тараторит Рэйчел почти без вопросительной интонации в голосе, радостно улыбаясь во весь рот, а Уилл даже не успевает ей что-то возразить, потому что пластиковый поднос с двумя салатами и чаем уже стоит на столешнице, девчонка сидит на стуле напротив, а ее тонкие руки шелестят влажными салфетками и звенят крохотными колокольчиками в браслете. Мужчине вдруг хочется встать и уйти, не оборачиваясь; хочется трусливо убежать и больше не возвращаться: что-то отвратительное и липкое подкатывает к горлу, где-то прямо над адамовым яблоком, что-то, похожее на стыд, словно он виноват в этой ее влюбленности, словно она давно сидит у него на коленях, а его руки лежат на ее бедрах под складками очередной дурацкой пестрой юбки.
Мистер Шустер слишком шумно выдыхает и ослабляет пальцами галстук, неожиданно ставший удавкой, мистер Шустер не слишком убедительно бормочет что-то вроде: «Ты знаешь, мне нужно идти», и, провожаемый протяжным вздохом Берри, выходит из столовой, оставив на столе дешевый бумажный стаканчик с недопитым кофе. Стакан еще совсем-совсем теплый, будто хранит не остатки горячей жидкости, а прикосновения Уилла, тепло его рук, а поэтому Рэйчел касается его стенок подушечками пальцев и ладонью, как если бы хотела — а она хочет, разумеется, хочет — забрать чуть-чуть этих прикосновений себе. Она спрашивает себя, не будь здесь столько народу, взяла бы стаканчик в руки и прикоснулась бы к нему губами в том месте, где его касался сам Шу, сделала бы это? Она спрашивает себя, но все равно случайно оборачивается и видит, что стоящая у прилавка Эмма смотрит ей прямо в лицо; взгляд у школьного психолога не испуганный и виноватый, как и обычно, а ледяной и тяжелый, как айсберг, похоронивший этот ваш чертов «Титаник». Мисс Пиллсбери смотрит почти не мигая и неотвратимо прямо, а Рэйчел съеживается под этим взглядом, становясь еще меньше; она знает, что сейчас если не все, то многие присутствующие как обычно смотрят на нее и что-то там шепчут друг другу, но именно от взгляда Эммы ей становится почти по-настоящему жутко и физически больно, словно бы… Словно бы эта женщина имеет на Уилла больше прав, чем она.
В один из желтовато-рыжих осенних четвергов Рэйчел уже после занятий случайно сталкивается с ним недалеко от автомобильной парковки, и это, пожалуй, единственный случай за эту неделю, не подстроенный ею, честное слово, не подстроенный. Так все и происходит: она стоит посреди школьного дворика с нелепо торчащими темными волосами, липнущими к губам, и пестрыми кленовыми листьями на грязной лепешке асфальта, на которые мистер Шустер наступил ногой; желтый октябрь холодом кусает за тонкое девичье горло, Уиллу от отчаянья в первый раз в жизни хочется курить, а Рэйчел, в стомиллионный, — плакать. Ему правда хочется купить что-то покрепче и подороже и, резко надорвав со злости красно-белую пачку, выкурить все сигареты одну за другой; наверное, у него что-то такое отражается на лице — Рэйчел смотрит на него испуганно распахнутыми глазами карикатурной пестрой мультяшки, а мужчина невольно опускает руку в карман пальто, словно там невзначай может оказаться зажигалка.
Он знает, что чудес не бывает, разумеется, знает, и все же ждет, когда же одержимость юной Берри наконец пройдет, а бабочки в ее животе меж тем поднимаются вверх и щекочут нёбо своими тонкими белесыми крылышками; Уилл отдал бы все на свете, правда, все на свете, чтобы больше не видеть в глазах Рэйчел эту любовь, это обожествление, этот вечный детский восторг. «Вы самый замечательный, мистер Шу», — говорит она, небрежно оставляя на его щеке влажный след своих накрашенных блеском губ, и столь же поспешно убегает, не давая мужчине опомниться, а тот с ужасом думает, что, не приведи кто-нибудь там наверху, в следующий раз вместо щеки будут губы.
Рэйчел привычно входит в хоровую и тут же раскладывает на крышке рояля многочисленные папки с нотами какой-нибудь очередной слезливой баллады, стесняясь поднять на мужчину глаза; Рэйчел входит в хоровую, вернее, конечно, врывается суматошным блеском картонной звездочки под ярким светом электрической лампы, а Уиллу неотвратимо хочется зажмуриться от этого света, залившего небольшую комнатку — Уилл не зажмуривается и выдерживает ее взгляд, полный обожания и радости. Все ведь потому, что она… правильно, «импульсивная, амбициозная и живая», всякий раз вспоминает Шустер свою же фразу, то и дело всплывающую в памяти; она слишком сильно напоминает эту картонную звездочку, сияющую вопреки всему.
А поэтому она ведь придет, обязательно придет в хоровую, кабинет испанского или столовую — как приходит днями, неделями до этого. Придет, чтобы попытаться спеть дуэтом очередную душещипательную балладу, чтобы притворится, что что-то не поняла в домашней работе, чтобы попытаться почувствовать тепло руки Уилла через оставленный на столике стакан из-под кофе и встретить ледяной и тяжелый взгляд поджавшей губы Эммы, не моргая на этот раз и не отводя трусливо глаза, как имеющая право. Мистер Шустер же для нее — как золотая звезда, как какая-нибудь покрытая блестящей краской статуэтка за очередной песенный конкурс, место которой на полке пустеет лишь по недоразумению, временно.
В конце концов, Рэйчел Берри совсем не из тех, кто может так просто отказаться от поставленных целей.
Он ведь стар для нее, неотвратимо стар, — младше, конечно, обоих ее отцов, но все же — у него ведь жена, готовый через несколько месяцев родиться ребенок и облезлый семейный автомобиль, так не похожий на какой-нибудь сияющий на солнце «порше», на котором за старшеклассницей должен приехать современный принц. Он ведь день ото дня «пытается разрушить ее жизнь», с улыбкой вспоминает Уилл слова Рэйчел, гневные и яростные, потому что та уверена, что хоровой руководитель не дает ей одни только сольные партии с целью унизить ее, растоптать, выдвинуть непреодолимую баррикаду на пути к наивной девчоночьей бродвейской мечте. Шустер не знает, он и не думал никогда, почему именно он, почему именно Рэйчел, — взбалмошная, пестрая и яркая — почему сейчас и как же так случилось, что он вышел за рамки школьного учителя, руководителя песенного кружка и, наконец, человека, мечтающего разрушить чью-то жизнь, встающего на пути к прожектору рампы и оглушительным овациям.
Но всякий раз, как перед глазами порхает юная Берри в своих смешных пестрых гольфах и юбках в (почти) пошловатую клеточку, он думает, что, так или иначе, это нужно прекратить — вырвать с корнем и безжалостно сжечь дотла, до остова; нужно убить бабочек, трепыхающихся в ее животе, придуманных влюбленными девчонками, пока одна такая же влюбленная девчонка не натворила бед. Иногда ночами Уиллу навязчиво кажется, что Терри как-то узнала про Рэйчел, конечно, она узнала — и тогда он подолгу лежит в темноте своей комнаты, широко раскрыв глаза и потеряв сон.
Она находит его в школьной столовой на перемене и в несколько шагов оказывается рядом со столиком, за которым расположился мужчина, не обращая внимания на уже привычные косые взгляды в свою сторону и перешептывание по углам. «Мистер Шу, я же могу к вам подсесть?» — тараторит Рэйчел почти без вопросительной интонации в голосе, радостно улыбаясь во весь рот, а Уилл даже не успевает ей что-то возразить, потому что пластиковый поднос с двумя салатами и чаем уже стоит на столешнице, девчонка сидит на стуле напротив, а ее тонкие руки шелестят влажными салфетками и звенят крохотными колокольчиками в браслете. Мужчине вдруг хочется встать и уйти, не оборачиваясь; хочется трусливо убежать и больше не возвращаться: что-то отвратительное и липкое подкатывает к горлу, где-то прямо над адамовым яблоком, что-то, похожее на стыд, словно он виноват в этой ее влюбленности, словно она давно сидит у него на коленях, а его руки лежат на ее бедрах под складками очередной дурацкой пестрой юбки.
Мистер Шустер слишком шумно выдыхает и ослабляет пальцами галстук, неожиданно ставший удавкой, мистер Шустер не слишком убедительно бормочет что-то вроде: «Ты знаешь, мне нужно идти», и, провожаемый протяжным вздохом Берри, выходит из столовой, оставив на столе дешевый бумажный стаканчик с недопитым кофе. Стакан еще совсем-совсем теплый, будто хранит не остатки горячей жидкости, а прикосновения Уилла, тепло его рук, а поэтому Рэйчел касается его стенок подушечками пальцев и ладонью, как если бы хотела — а она хочет, разумеется, хочет — забрать чуть-чуть этих прикосновений себе. Она спрашивает себя, не будь здесь столько народу, взяла бы стаканчик в руки и прикоснулась бы к нему губами в том месте, где его касался сам Шу, сделала бы это? Она спрашивает себя, но все равно случайно оборачивается и видит, что стоящая у прилавка Эмма смотрит ей прямо в лицо; взгляд у школьного психолога не испуганный и виноватый, как и обычно, а ледяной и тяжелый, как айсберг, похоронивший этот ваш чертов «Титаник». Мисс Пиллсбери смотрит почти не мигая и неотвратимо прямо, а Рэйчел съеживается под этим взглядом, становясь еще меньше; она знает, что сейчас если не все, то многие присутствующие как обычно смотрят на нее и что-то там шепчут друг другу, но именно от взгляда Эммы ей становится почти по-настоящему жутко и физически больно, словно бы… Словно бы эта женщина имеет на Уилла больше прав, чем она.
В один из желтовато-рыжих осенних четвергов Рэйчел уже после занятий случайно сталкивается с ним недалеко от автомобильной парковки, и это, пожалуй, единственный случай за эту неделю, не подстроенный ею, честное слово, не подстроенный. Так все и происходит: она стоит посреди школьного дворика с нелепо торчащими темными волосами, липнущими к губам, и пестрыми кленовыми листьями на грязной лепешке асфальта, на которые мистер Шустер наступил ногой; желтый октябрь холодом кусает за тонкое девичье горло, Уиллу от отчаянья в первый раз в жизни хочется курить, а Рэйчел, в стомиллионный, — плакать. Ему правда хочется купить что-то покрепче и подороже и, резко надорвав со злости красно-белую пачку, выкурить все сигареты одну за другой; наверное, у него что-то такое отражается на лице — Рэйчел смотрит на него испуганно распахнутыми глазами карикатурной пестрой мультяшки, а мужчина невольно опускает руку в карман пальто, словно там невзначай может оказаться зажигалка.
Он знает, что чудес не бывает, разумеется, знает, и все же ждет, когда же одержимость юной Берри наконец пройдет, а бабочки в ее животе меж тем поднимаются вверх и щекочут нёбо своими тонкими белесыми крылышками; Уилл отдал бы все на свете, правда, все на свете, чтобы больше не видеть в глазах Рэйчел эту любовь, это обожествление, этот вечный детский восторг. «Вы самый замечательный, мистер Шу», — говорит она, небрежно оставляя на его щеке влажный след своих накрашенных блеском губ, и столь же поспешно убегает, не давая мужчине опомниться, а тот с ужасом думает, что, не приведи кто-нибудь там наверху, в следующий раз вместо щеки будут губы.
Рэйчел привычно входит в хоровую и тут же раскладывает на крышке рояля многочисленные папки с нотами какой-нибудь очередной слезливой баллады, стесняясь поднять на мужчину глаза; Рэйчел входит в хоровую, вернее, конечно, врывается суматошным блеском картонной звездочки под ярким светом электрической лампы, а Уиллу неотвратимо хочется зажмуриться от этого света, залившего небольшую комнатку — Уилл не зажмуривается и выдерживает ее взгляд, полный обожания и радости. Все ведь потому, что она… правильно, «импульсивная, амбициозная и живая», всякий раз вспоминает Шустер свою же фразу, то и дело всплывающую в памяти; она слишком сильно напоминает эту картонную звездочку, сияющую вопреки всему.
А поэтому она ведь придет, обязательно придет в хоровую, кабинет испанского или столовую — как приходит днями, неделями до этого. Придет, чтобы попытаться спеть дуэтом очередную душещипательную балладу, чтобы притворится, что что-то не поняла в домашней работе, чтобы попытаться почувствовать тепло руки Уилла через оставленный на столике стакан из-под кофе и встретить ледяной и тяжелый взгляд поджавшей губы Эммы, не моргая на этот раз и не отводя трусливо глаза, как имеющая право. Мистер Шустер же для нее — как золотая звезда, как какая-нибудь покрытая блестящей краской статуэтка за очередной песенный конкурс, место которой на полке пустеет лишь по недоразумению, временно.
В конце концов, Рэйчел Берри совсем не из тех, кто может так просто отказаться от поставленных целей.