артемис фаул был прав
Вилланель/Анна, Вилланель/Ева Поластри, даркфик, 1005 словВначале было не слово — была Анна; спусковой крючок, яблоко, сорванное с райского дерева несколько жизней назад, но все также оказавшееся гнилым (и в этой библейской истине даже кроется своего рода ирония). Она никогда не целует Оксану в губы и не пускает в супружескую постель, а после слезно просит прощения перед иконами, будто бы ее кто-то вздумал осуждать; ей очень идет черное платье, красные заплаканные глаза и личина безутешной вдовы (резиновый запах воздушных шаров и отмытая хлоркой кухня, которую они убирали вместе от крови и ошметков торта).
Перешагивая порог ее квартиры, Оксана не говорит ни слова по-русски (да и в этом нет нужды).
— Я буду звать тебя Анной, можно? — хорошенькая девица с пышными черными кудряшками глупо хихикает, когда рука Оксаны медленно скользит по ее колену, пальцами изучая каждый его миллиметр; из бара они выходят вместе, обняв друг друга за талии, уже порядочно набравшись, чтобы еле-еле стоять на ногах и спотыкаться через шаг. Новую знакомую зовут Наташа, и она говорит, пьяно смеясь, что «не по девочкам», «не умеет целоваться» и «все еще любит своего бывшего», но бессовестно врет по всем пунктам; через ночь или две Оксана дарит ей шарф и сережки, когда-то украденные из квартиры учительницы, а потом, наигравшись, выбрасывает из своей жизни как убогую подделку, выпущенную в Гонконге с заводским браком и серийным номером вдоль шва сборки. Сначала ей хочется снять с доверчивой дурочки скальп, оставив себе на память эти черные/чертовы волосы, в которых вязли-путались зубья расчесок, — вязло-путалось ее сердце, пусть и совсем недолго — но останавливает себя усилием воли и настойчивым голосом «так нельзя» у себя в голове.
Вместо кудрей случайной девчонки у нее теперь шарф Анны, пусть и испачканный в чужой крови — и это ничуть не хуже.
А потом Оксана умирает в тюрьме, чтобы позже воскреснуть во Франции (богобоязненной Анне, несомненно, понравился бы подобный библейский сюжет). У нее новое имя, новый паспорт и новый наставник, в котором тоже ни жалости, ни патриотизма; такое приятное для слуха «вилланель» — гимн свободы и бессмертия, звучащий в голове набатом и сводящий с ума, почти «марсельеза», почти «отче наш». В Париже зимой промозгло и сыро, а в Москве, должно быть, воет-свистит метель; наемница дописывает последние строки письма Анне, заклеивает конверт и целует тот на счастье (бывшая учительница рвет его сердито и зло, а потом склеивает обратно). Присланные ей платья, плащи и украшения пахнут сладкими духами, а послания на французском все еще написаны почерком девочки-отличницы и полны страстных признаний; первое, чего хочется женщине — сжечь чемодан со всеми этими восхитительными вещами, но Вилланель уверена, что до этого не дойдет.
Но она — точка невозврата, пройденный этап, момент истории, после которого появляется Ева.
— Я буду звать тебя Евой, — почти рычит Вилланель в губы симпатичной немки, прижимая ее к стене в своем номере отеля, и уже через сутки, украв чемодан настоящей Евы, наряжает новую пассию как большую куклу. В той от Поластри — только черные кудрявые волосы, лишенные заколок и шпилек, а от глупых вопросов — «чьи это были вещи?», «куда ты постоянно уходишь?», «зачем тебе пистолет?» — неприятно ноют виски; наемница сдает безвозвратно испорченную одежду в химчистку и ставит большую жирную точку, когда выезжает из апартаментов и, очаровательно улыбаясь, передает портье ключ-карту. Темный шарф англичанки покоится на шее и груди, свившись в кольцо; два дня на маленькую одержимость — ее персональный рекорд, о котором никому совершенно не нужно знать.
В квартире Евы засыхают цветы на подоконниках, капает поломанный кран и шевелятся на сквозняке шторы; Вилланель бродит по чужому дому, трогает вещи, после аккуратно возвращая все на свои места, листает фотоальбом, съедает энергетический батончик и кусок домашней пиццы, заглянув в холодильник. На кровати в супружеской спальне ужасные старые пружины, которые вот-вот выскочат, срок оплаты коммунальных платежей истекает через два дня, а стиральный порошок в ванной почти кончился, и наемница любезно сообщает об этом в записке, прилепив на зеркало в прихожей бумажку с липким краем; ей хочется добавить «целую, детонька!» или «береги себя!», обращенное к Еве, но мистер Поластри, должно быть, просто сойдет от такого с ума.
Она может пробраться к ней в дом, офис или телефон — но не в ее голову, что даже вызывает восхищение. Мистер Поластри все портит, и Вилланель собирается убить его, как убила мужа Анны, как убила огромное количество людей, чьи имена помнили только красочные открытки со всего света (жечь их после было сплошным удовольствием). Ей хотелось бы снова устроить вечеринку — с большим количеством гостей, конечно; чтобы были воздушные шарики, плакаты-растяжки, приятно шуршащие пышные платья женщин и оглушительный хлопок вылетающей из бутылки шампанского пробки, едва не пробившей потолок. Чтобы все смеялись и громко пели «с днем рождения тебя, с днем рожде-е-ения тебя!» или еще какую глупость, хлопая в ладоши, как пела она тогда, когда совсем незнакомый ей Максим, виновный лишь в том, что взял в жены не ту женщину, умер у нее на руках.
Ей хотелось бы, — отчаянно и очень искренне — чтобы совсем незнакомый ей мистер Поластри, виновный лишь том, что взял в жены не ту женщину, умер у нее на руках, а Ева не приняла бы это близко к сердцу (и никогда-никогда не закалывала свои волосы).
Вилланель — злокачественная опухоль, убившая Оксану задолго до тюрьмы, оставив от той лишь оболочку; это не ее слова, а Анны, и в своих письмах наемница спрашивает ту, что же думает этот ее бог о слишком тесной связи со своими ученицами (что же думает бог о заварном креме с торта, размазанном по чужим губам, о любви-ненависти к девчонке, чьи позвонки ты пересчитала пальцами и языком и о ящике посланий на французском языке). Но та — черный яд, что не вытравить из души и через годы; женщина предает ее, выстрелив себе в лицо, а предательство не окупается ничем. Поластри говорит, что ей очень жаль, и совершенно не врет.
Вилланель — неизвестный ученым вид болезни страшнее рака, природный катаклизм, разносящий все в щепки, оставляя после ножевые ранения, слезающую лоскутами кожу и неброский запах сладковатых духов; оставляя после себя вечный кровавый праздник и воздушные шарики, воняющие резиной. Ева — райское/адское яблоко, оказавшееся кислым и все также с гнильцой; «не убий», говорят и Анна, и она, но рано или поздно кто-то все же прижал бы курок до упора.
Открытку с именем Евы Поластри Вилланель подписывает себе сама (на открытку с именем Анны, к счастью, не пришлось тратить чернил).
Перешагивая порог ее квартиры, Оксана не говорит ни слова по-русски (да и в этом нет нужды).
— Я буду звать тебя Анной, можно? — хорошенькая девица с пышными черными кудряшками глупо хихикает, когда рука Оксаны медленно скользит по ее колену, пальцами изучая каждый его миллиметр; из бара они выходят вместе, обняв друг друга за талии, уже порядочно набравшись, чтобы еле-еле стоять на ногах и спотыкаться через шаг. Новую знакомую зовут Наташа, и она говорит, пьяно смеясь, что «не по девочкам», «не умеет целоваться» и «все еще любит своего бывшего», но бессовестно врет по всем пунктам; через ночь или две Оксана дарит ей шарф и сережки, когда-то украденные из квартиры учительницы, а потом, наигравшись, выбрасывает из своей жизни как убогую подделку, выпущенную в Гонконге с заводским браком и серийным номером вдоль шва сборки. Сначала ей хочется снять с доверчивой дурочки скальп, оставив себе на память эти черные/чертовы волосы, в которых вязли-путались зубья расчесок, — вязло-путалось ее сердце, пусть и совсем недолго — но останавливает себя усилием воли и настойчивым голосом «так нельзя» у себя в голове.
Вместо кудрей случайной девчонки у нее теперь шарф Анны, пусть и испачканный в чужой крови — и это ничуть не хуже.
А потом Оксана умирает в тюрьме, чтобы позже воскреснуть во Франции (богобоязненной Анне, несомненно, понравился бы подобный библейский сюжет). У нее новое имя, новый паспорт и новый наставник, в котором тоже ни жалости, ни патриотизма; такое приятное для слуха «вилланель» — гимн свободы и бессмертия, звучащий в голове набатом и сводящий с ума, почти «марсельеза», почти «отче наш». В Париже зимой промозгло и сыро, а в Москве, должно быть, воет-свистит метель; наемница дописывает последние строки письма Анне, заклеивает конверт и целует тот на счастье (бывшая учительница рвет его сердито и зло, а потом склеивает обратно). Присланные ей платья, плащи и украшения пахнут сладкими духами, а послания на французском все еще написаны почерком девочки-отличницы и полны страстных признаний; первое, чего хочется женщине — сжечь чемодан со всеми этими восхитительными вещами, но Вилланель уверена, что до этого не дойдет.
Но она — точка невозврата, пройденный этап, момент истории, после которого появляется Ева.
— Я буду звать тебя Евой, — почти рычит Вилланель в губы симпатичной немки, прижимая ее к стене в своем номере отеля, и уже через сутки, украв чемодан настоящей Евы, наряжает новую пассию как большую куклу. В той от Поластри — только черные кудрявые волосы, лишенные заколок и шпилек, а от глупых вопросов — «чьи это были вещи?», «куда ты постоянно уходишь?», «зачем тебе пистолет?» — неприятно ноют виски; наемница сдает безвозвратно испорченную одежду в химчистку и ставит большую жирную точку, когда выезжает из апартаментов и, очаровательно улыбаясь, передает портье ключ-карту. Темный шарф англичанки покоится на шее и груди, свившись в кольцо; два дня на маленькую одержимость — ее персональный рекорд, о котором никому совершенно не нужно знать.
В квартире Евы засыхают цветы на подоконниках, капает поломанный кран и шевелятся на сквозняке шторы; Вилланель бродит по чужому дому, трогает вещи, после аккуратно возвращая все на свои места, листает фотоальбом, съедает энергетический батончик и кусок домашней пиццы, заглянув в холодильник. На кровати в супружеской спальне ужасные старые пружины, которые вот-вот выскочат, срок оплаты коммунальных платежей истекает через два дня, а стиральный порошок в ванной почти кончился, и наемница любезно сообщает об этом в записке, прилепив на зеркало в прихожей бумажку с липким краем; ей хочется добавить «целую, детонька!» или «береги себя!», обращенное к Еве, но мистер Поластри, должно быть, просто сойдет от такого с ума.
Она может пробраться к ней в дом, офис или телефон — но не в ее голову, что даже вызывает восхищение. Мистер Поластри все портит, и Вилланель собирается убить его, как убила мужа Анны, как убила огромное количество людей, чьи имена помнили только красочные открытки со всего света (жечь их после было сплошным удовольствием). Ей хотелось бы снова устроить вечеринку — с большим количеством гостей, конечно; чтобы были воздушные шарики, плакаты-растяжки, приятно шуршащие пышные платья женщин и оглушительный хлопок вылетающей из бутылки шампанского пробки, едва не пробившей потолок. Чтобы все смеялись и громко пели «с днем рождения тебя, с днем рожде-е-ения тебя!» или еще какую глупость, хлопая в ладоши, как пела она тогда, когда совсем незнакомый ей Максим, виновный лишь в том, что взял в жены не ту женщину, умер у нее на руках.
Ей хотелось бы, — отчаянно и очень искренне — чтобы совсем незнакомый ей мистер Поластри, виновный лишь том, что взял в жены не ту женщину, умер у нее на руках, а Ева не приняла бы это близко к сердцу (и никогда-никогда не закалывала свои волосы).
Вилланель — злокачественная опухоль, убившая Оксану задолго до тюрьмы, оставив от той лишь оболочку; это не ее слова, а Анны, и в своих письмах наемница спрашивает ту, что же думает этот ее бог о слишком тесной связи со своими ученицами (что же думает бог о заварном креме с торта, размазанном по чужим губам, о любви-ненависти к девчонке, чьи позвонки ты пересчитала пальцами и языком и о ящике посланий на французском языке). Но та — черный яд, что не вытравить из души и через годы; женщина предает ее, выстрелив себе в лицо, а предательство не окупается ничем. Поластри говорит, что ей очень жаль, и совершенно не врет.
Вилланель — неизвестный ученым вид болезни страшнее рака, природный катаклизм, разносящий все в щепки, оставляя после ножевые ранения, слезающую лоскутами кожу и неброский запах сладковатых духов; оставляя после себя вечный кровавый праздник и воздушные шарики, воняющие резиной. Ева — райское/адское яблоко, оказавшееся кислым и все также с гнильцой; «не убий», говорят и Анна, и она, но рано или поздно кто-то все же прижал бы курок до упора.
Открытку с именем Евы Поластри Вилланель подписывает себе сама (на открытку с именем Анны, к счастью, не пришлось тратить чернил).
@темы: фф, killing eve