артемис фаул был прав
помощница, Иосиф Сид; даркфик; 715 словВ первый раз девчонка представляется Сарой и прячет лицо, надвигая на глаза козырек бейсболки с эмблемой «Пум»; позже она поймет, что совершает ошибку: Сарой звали одну из нареченных Вестницей, и это недобрый знак. У Мишель имя апостола, но откуда бы ей это знать, ведь она никогда не читала библию; у Мишель есть (хоть какое-то) имя, но «помощница» вырезано на ее лбу клеймом. Ее никто не узнает в ревущей от выстрелов и утопающей в крови Монтане, пусть через неделю-другую листовки с лицом мессии/грешницы будут на каждом висельнике; на нее будут молиться усердней, чем на господа бога, ее назовут светом средь тьмы, и девчонка умрет прежде, чем доберется до тюрьмы округа Хоуп, заблудившись во блажи.
Но это будет лишь в первый раз, а помощница умеет учиться на своих ошибках; лукавая улыбка Веры дрожит в солнечном свете, отравленной сектантскими химикатами речной воде и расширенном зрачке эдемщика, так некстати преградившего Мишель дорогу. Хенбейн въелась в ее подкорку и, кажется, течет по венам вместо крови.
Помощница помнит, что Акула всегда догадывается первым, ведь он не так прост и глуп, как старается казаться; Джесс Блэк тоже все понимает, но совершенно по-своему. Она не боится волков, потому что хорошо стреляет, потому что вдоль и поперек изучила лес и горы, потому что обходит волчьи маяки за версту; она боится помощницу, доверяя своим инстинктам. В Мишель что-то... не то, совершенно не то, и это невозможно игнорировать. «Ты бежишь впереди меня, будто знаешь дорогу, будто когда-то была здесь», — просто говорит лучница, опуская оружие и внимательно смотря на спутницу; «что?» — переспрашивает помощница, убирая с лица грязно-рыжие волосы, от запекшейся в них крови ставшие почти черными. Она помнит о Джесс, которая раз за разом умирает от ее же руки, и отводит взгляд, не желая ничего объяснять; «мы еще не собрали все зажигалки из Вьетнама», — вместо этого кривит она в усмешке губы, и у охотницы подступает к горлу тошнота. Лучница не в пример Акуле предпочитает не расспрашивать спутницу, а следовать за той тенью; помощница шерифа Мишель Сара Трумэн — грешница и фальшивка, а не посланница божья, и разгадывать ее никто не собирается.
Акула спрашивает у нее то ли шутя, то ли серьезно: «за какие грехи ты здесь?», и Мишель искренне верит, что дело здесь во грехе; у нее на груди горящий черным «гнев», клеймо мертвого инквизитора, а позади — горы гниющих тел/горы Уайттейл, что покорились девчонке. Калифорния покоится с миром — Монтана пылает в обманчиво нежном и удушливо сладком мареве блажи, в котором Мишель захлебнулась, доверившись словам покойницы в белом саване. Бог свидетель, она грешна в том, что когда-то сама носила венок из цветов, верила в силу слова «да» и кормила волков с рук, жертвуя слабыми. Жизни назад ее коронуют как Вестницу, и Иосиф Сид зовет Мишель ангелом и целует в лоб как свое дитя или покойницу; она мертва, она мертва уже столько раз, что успела сбиться со счета. В Отце от бога/апостола/мессии — минус бесконечность, и помощница видит это с самого начала, когда стоит в тени яблони с запретным плодом у храма Иосифа, а в воздухе сладковато пахнет блажью, что защитит грешницу от темноты (когда надевает наручники на главу культа и ведет к вертолету сквозь толпу ревущих сектантов). Мишель больше ни с чем не спутает этот сладковатый запах, похожий на гниль, дерущий гортань и затмевающий разум.
Солнце дрожит в желтых стеклах «авиаторов», и Мишель знает, что у полиции округа Хоуп есть ордер на ее арест; «бог не позволит этим людям забрать меня», — повторяет она одними губами, поднимаясь на трибуну перед своей паствой, чувствуя умиротворение, чувствуя леденящий ужас из-за стоящих позади Вестников (Отец поощрительно улыбается ей там, за кулисами, и дергает за ниточки).
В конце концов, Мишель такая же жертва войны, как и они все, как и все эти мертвые люди, сгоревшие в огне Коллапса.
Вещи становятся правильней, когда в воздухе разносятся первые слова из «only you», а глаза застилает блекло-красная пелена — Джесс Блэк поет ей эту песню, почти не разжимая губ, и надеется, что не успеет ничего почувствовать, когда помощница сожмет ее шею и сломает позвонки; лучница снова и снова умирает от руки девчонки с библейским именем, потому что так предначертано. Мишель напевает «only you», смотря Отцу прямо в глаза, и у Иосифа — старика в обносках у яблони, пожертвовавшего Вестниками, пожертвовавшего всем, что у него было — трескаются в улыбке губы.
У Мишель были/есть/будут долгие годы в бункере, чтобы подумать о том, что она совершила (а когда девчонка воскреснет снова — вдовое больше).
Но это будет лишь в первый раз, а помощница умеет учиться на своих ошибках; лукавая улыбка Веры дрожит в солнечном свете, отравленной сектантскими химикатами речной воде и расширенном зрачке эдемщика, так некстати преградившего Мишель дорогу. Хенбейн въелась в ее подкорку и, кажется, течет по венам вместо крови.
Помощница помнит, что Акула всегда догадывается первым, ведь он не так прост и глуп, как старается казаться; Джесс Блэк тоже все понимает, но совершенно по-своему. Она не боится волков, потому что хорошо стреляет, потому что вдоль и поперек изучила лес и горы, потому что обходит волчьи маяки за версту; она боится помощницу, доверяя своим инстинктам. В Мишель что-то... не то, совершенно не то, и это невозможно игнорировать. «Ты бежишь впереди меня, будто знаешь дорогу, будто когда-то была здесь», — просто говорит лучница, опуская оружие и внимательно смотря на спутницу; «что?» — переспрашивает помощница, убирая с лица грязно-рыжие волосы, от запекшейся в них крови ставшие почти черными. Она помнит о Джесс, которая раз за разом умирает от ее же руки, и отводит взгляд, не желая ничего объяснять; «мы еще не собрали все зажигалки из Вьетнама», — вместо этого кривит она в усмешке губы, и у охотницы подступает к горлу тошнота. Лучница не в пример Акуле предпочитает не расспрашивать спутницу, а следовать за той тенью; помощница шерифа Мишель Сара Трумэн — грешница и фальшивка, а не посланница божья, и разгадывать ее никто не собирается.
Акула спрашивает у нее то ли шутя, то ли серьезно: «за какие грехи ты здесь?», и Мишель искренне верит, что дело здесь во грехе; у нее на груди горящий черным «гнев», клеймо мертвого инквизитора, а позади — горы гниющих тел/горы Уайттейл, что покорились девчонке. Калифорния покоится с миром — Монтана пылает в обманчиво нежном и удушливо сладком мареве блажи, в котором Мишель захлебнулась, доверившись словам покойницы в белом саване. Бог свидетель, она грешна в том, что когда-то сама носила венок из цветов, верила в силу слова «да» и кормила волков с рук, жертвуя слабыми. Жизни назад ее коронуют как Вестницу, и Иосиф Сид зовет Мишель ангелом и целует в лоб как свое дитя или покойницу; она мертва, она мертва уже столько раз, что успела сбиться со счета. В Отце от бога/апостола/мессии — минус бесконечность, и помощница видит это с самого начала, когда стоит в тени яблони с запретным плодом у храма Иосифа, а в воздухе сладковато пахнет блажью, что защитит грешницу от темноты (когда надевает наручники на главу культа и ведет к вертолету сквозь толпу ревущих сектантов). Мишель больше ни с чем не спутает этот сладковатый запах, похожий на гниль, дерущий гортань и затмевающий разум.
Солнце дрожит в желтых стеклах «авиаторов», и Мишель знает, что у полиции округа Хоуп есть ордер на ее арест; «бог не позволит этим людям забрать меня», — повторяет она одними губами, поднимаясь на трибуну перед своей паствой, чувствуя умиротворение, чувствуя леденящий ужас из-за стоящих позади Вестников (Отец поощрительно улыбается ей там, за кулисами, и дергает за ниточки).
В конце концов, Мишель такая же жертва войны, как и они все, как и все эти мертвые люди, сгоревшие в огне Коллапса.
Вещи становятся правильней, когда в воздухе разносятся первые слова из «only you», а глаза застилает блекло-красная пелена — Джесс Блэк поет ей эту песню, почти не разжимая губ, и надеется, что не успеет ничего почувствовать, когда помощница сожмет ее шею и сломает позвонки; лучница снова и снова умирает от руки девчонки с библейским именем, потому что так предначертано. Мишель напевает «only you», смотря Отцу прямо в глаза, и у Иосифа — старика в обносках у яблони, пожертвовавшего Вестниками, пожертвовавшего всем, что у него было — трескаются в улыбке губы.
У Мишель были/есть/будут долгие годы в бункере, чтобы подумать о том, что она совершила (а когда девчонка воскреснет снова — вдовое больше).