"аллилуйя огненной деве", far cry 5, far cry new dawn

помощница Мишель Трумэн, Иосиф Сид; time travel au, даркфик; 472 слова

Ларри Паркер верит в женщину с неба, которая вознесет его к звездам.

Мишель Трумэн верит, что умрет при исполнении в душном Канзасе, растиражированной в кино глянцевой Калифорнии, вылизанном белом Вашингтоне или поросшим лесом Орегоне — ей есть, из чего выбрать; Мишель Трумэн позорно и просто подыхает в округе Хоуп, захлебнувшись в ледяной воде Хенбейн. Монтана потрошит помощницу заживо, покрывает тело блажью слой за слоем и набивает опилками да тряпьем, как голову оленихи, которую повесят в охотничьем домике на стену; таксидермист свое дело знает, и потому девчонка сияет-блестит, лишь слегка пахнет матовым лаком для дерева (никаких шрамов от пуль, никаких следов от арбалетного болта, засевшего у той прямо в горле).

Помощница уже и не считает свои ранения; ее путь героя мучительно долог, начавшись у церкви Иосифа да кончаясь кислящим запретным плодом — Мишель кусает тугую сочную плоть яблока и чувствует, как тошнота подступает к горлу. Она убивает Иосифа Сида спустя семнадцать лет после того, как мир разрывает в клочья, и сжигает церковь, возле которой все началось, как Отец сжигает яблоню (лилово-рыжее пламя касается черного беззвездного неба и лижет девчонке лицо — сгорать заживо ей страшно лишь в первый раз). Дыхание Веры едва ощутимо щекочет затылок, и помощнице не хватает и сотни жизней/смертей, чтобы понять, существовала ли Вестница.
В узкой маленькой ладони Веры силы больше, чем во всем оружии офицеров Национальной гвардии (это деву в белом саване и губит).

Рация на пассажирском сиденье полицейского пикапа негромко потрескивает, пока помощница, стиснув зубы, гонит машину все дальше и дальше в горы к полыхающему алым фонарем волчьему маяку; застрявшее меж деревьев солнце дрожит-прыгает на лобовом стекле. Гнилостный запах блажи оседает у Мишель в ноздрях, в легких и голове; Хоуп — округ бункеров, и ей бы выбрать любой, а не тот, где ее запирает Иосиф Сид. Она всякий раз безошибочно угадывает, когда до Коллапса остаются считанные дни: радиоприемник кашляет новостями про сумасшедших русских с пальцем на ядерной копке, Северную Корею и лесные пожары, смешиваясь с фальшиво радостным «oh john» («…bold and brave», да, девчонка помнит).

Мишель Трумэн сама себе лесной пожар, и человеческого в ней больше ни-че-го; у нее ни имени, ни лица, чтобы в Монтане ее кто-нибудь узнавал — женщина с неба с горящим безумием взглядом/горящим «гневом» во всю грудь. Убивая в полицейском пикапе Стэйси Пратта, помощницу Хадсон и шерифа, она чувствует рокот крови в своих ушах, электрическим зарядом прошивший все ее тело, пока во рту кислит яблоко с древа у храма Иосифа.
Убивая троих Вестников, помощница просто выполняет заученный алгоритм.

На заправке у Хенбейн по радио снова крутят «only you», и помощница впервые за долгое время смеется легко и искренне, стоя возле сломанной машины, заблудившись во блажи и хаосе войны, видя, как перед зажмуренными веками плывет-кружится алая пелена, а мир летит в бездну; жить им всем остается два дня. Спустя час после первого взрыва Мишель хочется поднять тяжелую крышку бункера и выйти на свет, позволив ядерному пеплу забить легкие до предела.

@темы: фф, far cry 5, far cry new dawn

---

"районы-кварталы", The Witcher

fem! Геральт из Ривии/fem! Лютик: русреал au; 550 слов

Закатное солнце дрожит в стеклянной чашке с волком и пачкает рыжим светлые волосы Герты, небрежно заплетенные в косу; вместе с Лютик они сидят на кухне в крохотной съемной однушке и пьют чай, пока на Химки наползает ночь. Девчонка болтает без умолку о студенческих буднях на филфаке, громко смеется и много жестикулирует; лицо ведьмачки остается непроницаемым, и привыкшая к вниманию Люда смертельно обижается, но через минуту-другую сменяет гнев на милость. Герта предпочла бы выпить виски со льдом, позвонить бывшему и наговорить тому пьяного злого бреда, а после проспать с чистой совестью до полудня, но им обеим вставать завтра в шесть и ехать в область разбираться с чужим домовым; ей не хочется этого признавать, но в такие вечера Лютик действительно спасает (ведьмачка это ценит). Она греет руки о свою чашку и, видя умоляющий взгляд новоявленной напарницы, сдается и разрешает той что-нибудь сыграть (звонко бренчащей на гитаре «гори-гуляй, Москва, да за околицу не выходи!» Люде тоже есть, что ценить).

Суетливая, пестрая Москва кажется Герте сюрреалистичным небрежным рисунком младшеклассника: здесь не хочется ничего, кроме как беспрерывно пить до состояния, близкому к дружбе с зелеными чертями (но что ведьмачке черти — она видела тварей страшнее). Люда может говорить что угодно, храбриться и бесконечно приукрашивать все свои истории филолога/фольклориста/замкадыша, но Герта неизменно читает девчонку, будто открытую книгу; у ведьмачки в глазах затаенный интерес против двух сотен вопросов, задать которые Людочке не хватает храбрости.

Скажи Герта всего слово — Лютик пойдет за ней хоть на край света.

На край света ведьмачке сейчас не надо, достаточно соседнего района, в котором видели Вия (или Южного Бутово, где кикимора кошмарит бабулек-сплетниц, рассевшихся на лавке у подъезда; или подмосковной Кубинки, где в болотце выловили русалку). Электричка надрывно лязгает, тормозя, и горящий на морде прожектор разрезает лучом света липкий предрассветный полумрак; Герта за локоть отдергивает от края платформы зазевавшуюся Люду и почти силой заталкивает ту в вагон — «осторожно, двери закрываются!». На обратном пути всю поездку Лютик дремлет, отвернувшись от женщины к окну и прижав чехол с гитарой к груди, а потом сердито бурчит, когда ведьмачке приходится ее расталкивать.

Месяц или два назад они так же сидят на кухне в химковской «хрущевке» и пьют ромашковый чай, когда ведьмачка произносит вскользь, словно бы между делом: «вообще-то я Варя, ну, Варвара, но никто так не говорит»; до Люды не сразу доходит, что имени женщины до этого она так и не знала. «Тогда я буду звать тебя Гертой», — против воли произносит ее язык, и музыкантка понимает, что добавленного в чай бальзама оказывается для нее слишком много; «зови так, — легко соглашается ведьмачка, — а ты тогда Лютик. Или хтонь подмосковная — выбирай».

Выбор для девчонки очевиден.

За окном моросит противный московский дождь, плывет марево выхлопных газов автомобилей, а на родине Герты — метель, трескающееся от мороза лицо и стабильные минус сорок; Люде хочется пошутить про «дурочку с севера», но радость получить в лоб за такие сравнения весьма сомнительна (вероятность — сто процентов). Ведьмачка дарит музыкантке первую искреннюю улыбку под «та, которую я люблю» Гребенщикова, пока пальцы девчонки нежно перебирают гитарные струны — так же нежно Люде хочется прикоснуться к белому шраму над верхней губой Герты; женщина ловит ее взгляд, и Лютик смущается. Ведьмачка провожает Люду до метро, несет ее чехол с гитарой и требует отзвониться, как та окажется в своем замкадье — девчонка машет ей на прощанье рукой и шлет воздушный поцелуй.

Спросить про стоящую на балконе «хрущевки» лошадь Людочка набирается храбрости уже третий месяц.

@темы: фф, the witcher

---

"Небесно-голубой", A simple favor

Эмили/Стефани; ust; 512 слов

Эмили называет Стефани своей подругой и смотрит на нее прямо да с хищным прищуром; той не нужно много времени, чтобы очароваться лгуньей и поверить любым сладким словам. Наживка — сухой мартини средь бела дня и девичьи разговоры по душам, пока сыновья играют в комнате наверху — вспарывает ей горло, а наивная святоша этого даже не замечает. Благослови спаситель таких дурочек, думает миссис Нельсон, лежа на диване в своей гостиной, как четки перебирая бусины браслета дружбы; завтра в этот дом она уже не вернется. Жизнь Стефани катится в тартарары не тогда, когда муж и брат гибнут в автокатастрофе — нет, хрупкий мирок мамы-блоггерши рушится, когда в обеденный перерыв Эмили звонит ей и просто спрашивает: «привет, не заберешь моего сына сегодня после школы?» (и самая лучшая в мире мамочка-мамуля без колебаний отвечает подруге: «да»).

Святая дуреха ведется на томные взгляды и пошловатые шутки, натянутые улыбки других мамаш и интерес к ее нелепым носкам со зверями (просто для протокола: миссис Нельсон правда жаль, что все получается именно так). Она паршивая мать, и лучшее, что она может сделать для своего ребенка — выстрелить себе в лицо (денег со страховки как раз хватит тому на колледж); это ее собственные слова, Стефани может поручиться.
Лучшее, что она может сделать для себя — жить за двоих.

Эмили любит дорогие костюмы, духи стоимостью в целый гардероб новой/единственной подруги и своего сынишку; или не так: Эмили любит напиться до полной отключки, а после скормить мужу и святой дурехе очередную сладкую сказку — у нее был трудный день, у нее босс урод, у нее нет денег. Миссис Нельсон позирует художницам голой, много врет и хранит в гардеробной пистолет; она умеет стрелять, готовить правильный мартини, ездить верхом и устраивать поджоги, замаскированные под несчастный случай (сворачивать шеи — нет). Ее близняшка тонет в озере, решив покончить жизнь самоубийством, а сестра на следующий день совершенно случайно находит ее труп; она была бы хороша в черном брючном костюме, стоя в центре похоронной церемонии, знай кто-то, кроме пронырливой дуры Стефани, что девочек было двое. Хоуп и Фэйт, надежда и вера — имена, данные им обеим в насмешку.

Ветер колышет юбку легкого голубого сарафана Стефани, когда полицейские сообщают той о трагической смерти мужа и брата; ловкая загорелая рука Эмили гладит ее бедро под белым платьем, когда они сидят на диване в гостиной (миссис Нельсон смотрит на раскрасневшееся-опухшее от плача лицо подруги, а затем целует ту медленно и нежно). Дурочка-святоша не убегает от нее в истерике, и тогда в голове Эмили утверждается мысль: дело выгорит (синим пламенем, как и всегда). Она крутится по своему чудесному светлому дому в голубом платье — пышные юбки взлетают вверх, — чтобы выступить на сцене на бис и поставить в спектакле кроваво-алую точку; ее синяки от «побоев» еще не сошли до конца. Стефани сейчас — героиня долбаной пьесы абсурда; до титров убьют кого-то еще, а зрители за кадром по указке режиссера послушно захлопают в ладоши. Если не врать себе: смерть святоши в прямом эфире стоит миллиона подписчиков на ее мамском блоге, особенно, если курок спустит горячая красотка вроде миссис Нельсон.

Браслетик дружбы жжет Эмили руку под тюремной робой; огонь, в котором она сгорела дотла, был не синим (Стефани думает: небесно-голубой идет этой лгунье куда больше).

@темы: фф, a simple favor

---

"Жертвы войны", Far cry 5

помощница, Иосиф Сид; даркфик; 715 слов

В первый раз девчонка представляется Сарой и прячет лицо, надвигая на глаза козырек бейсболки с эмблемой «Пум»; позже она поймет, что совершает ошибку: Сарой звали одну из нареченных Вестницей, и это недобрый знак. У Мишель имя апостола, но откуда бы ей это знать, ведь она никогда не читала библию; у Мишель есть (хоть какое-то) имя, но «помощница» вырезано на ее лбу клеймом. Ее никто не узнает в ревущей от выстрелов и утопающей в крови Монтане, пусть через неделю-другую листовки с лицом мессии/грешницы будут на каждом висельнике; на нее будут молиться усердней, чем на господа бога, ее назовут светом средь тьмы, и девчонка умрет прежде, чем доберется до тюрьмы округа Хоуп, заблудившись во блажи.

Но это будет лишь в первый раз, а помощница умеет учиться на своих ошибках; лукавая улыбка Веры дрожит в солнечном свете, отравленной сектантскими химикатами речной воде и расширенном зрачке эдемщика, так некстати преградившего Мишель дорогу. Хенбейн въелась в ее подкорку и, кажется, течет по венам вместо крови.

Помощница помнит, что Акула всегда догадывается первым, ведь он не так прост и глуп, как старается казаться; Джесс Блэк тоже все понимает, но совершенно по-своему. Она не боится волков, потому что хорошо стреляет, потому что вдоль и поперек изучила лес и горы, потому что обходит волчьи маяки за версту; она боится помощницу, доверяя своим инстинктам. В Мишель что-то... не то, совершенно не то, и это невозможно игнорировать. «Ты бежишь впереди меня, будто знаешь дорогу, будто когда-то была здесь», — просто говорит лучница, опуская оружие и внимательно смотря на спутницу; «что?» — переспрашивает помощница, убирая с лица грязно-рыжие волосы, от запекшейся в них крови ставшие почти черными. Она помнит о Джесс, которая раз за разом умирает от ее же руки, и отводит взгляд, не желая ничего объяснять; «мы еще не собрали все зажигалки из Вьетнама», — вместо этого кривит она в усмешке губы, и у охотницы подступает к горлу тошнота. Лучница не в пример Акуле предпочитает не расспрашивать спутницу, а следовать за той тенью; помощница шерифа Мишель Сара Трумэн — грешница и фальшивка, а не посланница божья, и разгадывать ее никто не собирается.

Акула спрашивает у нее то ли шутя, то ли серьезно: «за какие грехи ты здесь?», и Мишель искренне верит, что дело здесь во грехе; у нее на груди горящий черным «гнев», клеймо мертвого инквизитора, а позади — горы гниющих тел/горы Уайттейл, что покорились девчонке. Калифорния покоится с миром — Монтана пылает в обманчиво нежном и удушливо сладком мареве блажи, в котором Мишель захлебнулась, доверившись словам покойницы в белом саване. Бог свидетель, она грешна в том, что когда-то сама носила венок из цветов, верила в силу слова «да» и кормила волков с рук, жертвуя слабыми. Жизни назад ее коронуют как Вестницу, и Иосиф Сид зовет Мишель ангелом и целует в лоб как свое дитя или покойницу; она мертва, она мертва уже столько раз, что успела сбиться со счета. В Отце от бога/апостола/мессии — минус бесконечность, и помощница видит это с самого начала, когда стоит в тени яблони с запретным плодом у храма Иосифа, а в воздухе сладковато пахнет блажью, что защитит грешницу от темноты (когда надевает наручники на главу культа и ведет к вертолету сквозь толпу ревущих сектантов). Мишель больше ни с чем не спутает этот сладковатый запах, похожий на гниль, дерущий гортань и затмевающий разум.

Солнце дрожит в желтых стеклах «авиаторов», и Мишель знает, что у полиции округа Хоуп есть ордер на ее арест; «бог не позволит этим людям забрать меня», — повторяет она одними губами, поднимаясь на трибуну перед своей паствой, чувствуя умиротворение, чувствуя леденящий ужас из-за стоящих позади Вестников (Отец поощрительно улыбается ей там, за кулисами, и дергает за ниточки).

В конце концов, Мишель такая же жертва войны, как и они все, как и все эти мертвые люди, сгоревшие в огне Коллапса.

Вещи становятся правильней, когда в воздухе разносятся первые слова из «only you», а глаза застилает блекло-красная пелена — Джесс Блэк поет ей эту песню, почти не разжимая губ, и надеется, что не успеет ничего почувствовать, когда помощница сожмет ее шею и сломает позвонки; лучница снова и снова умирает от руки девчонки с библейским именем, потому что так предначертано. Мишель напевает «only you», смотря Отцу прямо в глаза, и у Иосифа — старика в обносках у яблони, пожертвовавшего Вестниками, пожертвовавшего всем, что у него было — трескаются в улыбке губы.

У Мишель были/есть/будут долгие годы в бункере, чтобы подумать о том, что она совершила (а когда девчонка воскреснет снова — вдовое больше).

@темы: фф, far cry 5

---

"and i'm bleeding, and i'm bleeding (right before the lord)", mfmm

Фрайни Фишер/Джек Робинсон; hurt/comfort; 1234 слова

Маленькая мисс Фишер любит Джейн — младшую сестру, верную подругу по озорству и играм, хозяйку резной шкатулки с бусинами, ленточками и другими восхитительными девчоночьими сокровищами; в детстве их беззаботный радостный мирок сжат до родительского дома и увитой плющом изгороди, ворчливой старухи-няни и диковинных вещей из кабинета отца, которые строго-настрого запрещено трогать. Они подолгу сидят в саду в тени раскидистой вишни на цветастом покрывале, окруженные куклами, и рассматривают броши и пуговицы, тесемки и булавки, опрокинув шкатулку кверху дном себе на колени; тогда Джейн шепчет сестре на ухо, будто это величайший секрет: «я люблю тебя». Фрайни смеется, обнимает младшую крепко-крепко и вплетает в ее волосы сорванную с куста розу (мама, конечно, на них рассердится, но они это переживут: впереди их ждет столько удивительных приключений, что волноваться о розах — последнее дело).

Алый цветок огнем горит в черных косичках Джейн, и мисс Фишер-старшая клянется, что сбережет ту от всех горестей и зла.

«Я люблю тебя», — шепчет она Джейн, крепко сцепившись с ней мизинцами, когда они вместе лежат на кровати Фрайни в детской, накрывшись с головой одеялом, и ждут, когда отправится спать няня; «а я тебя сильнее», — отвечает ей сестра, и ее дыхание приятно щекочет лицо. Где-то в глубине дома бьют часы, а за окном воет-свищет ветер; старшая девочка рассказывает младшей на ночь сказку, и та вся дрожит от страха и восторга — в историях мисс Фишер, полных приключений и опасности, всегда кто-нибудь умирает, зато они хорошо заканчиваются: отважная, умная и обворожительная леди с блеском распутывает клубок загадок и страстей, вычисляет преступника из толпы свидетелей и подозреваемых, а полиция арестовывает злодея.

В их жизни, вот беда, счастливый финал не случается: тело Джейн не находят ни через месяц, ни через год или два, и Фрайни закапывает носками туфель шкатулку сестры под тенистой вишней в родительском саду (и только после этого разрешает себе разреветься). «Умойся», — говорит ей мать с такими же красными от плача щелочками-глазами и отворачивается, комкая край своей блузы, и (теперь и навсегда) единственная девочка глотает слезы, дерущие ей гортань. В кармане ее платья — красная лента Джейн и темная прядь волос, и юной мисс Фишер кажется, что ей только и остается, что жить за двоих.

Ей только и остается, что сберечь саму себя.

Война потрошит ее и выворачивает наизнанку, и в минуты мира Фрайни танцует в барах, будто в последний раз (стучит-топает ножками в видавших виды туфлях, целует чьи-то губы и не позволяет себе влюбляться, терять голову и думать о ревущем снарядами «завтра»). Лондон пылает в безобразно алом зареве, что краснее ее помады, и блестит-скалится жемчугом с украшений беспечных аристократок, гибнущих под пулями одна за другой, одна за другой; Лондон — темные дни и сияющие ночи, оборванные манекены в разбитых витринах и истеричный вой сирены, пир и чума, прекрасные в своем (у)родстве. Ее перемололо-переломало годы назад так, что нельзя опускать руки теперь; кулон сестры из слоновой кости почти до боли жжет кожу, спрятанный под тонкой блузой, и мисс Фишер как никогда чувствует себя живой, пока чужие руки вжимают ее бедра в простынь.

Командированный в Лондон мальчишка-лейтенант Фред, мимолетный роман с которым в самом разгаре, все портит, когда говорит Фрайни, что любит ее, но если завтра ты можешь умереть, сегодня приходится верить клятвам и пылким признаниям, что стонут тебе прямо в губы; «а я тебя — вовсе нет», — столь же просто отвечает она тогда, и это висит в воздухе будто пощечина, не являясь правдой. Жить проще, не открываясь и не признаваясь в любви, жить проще, когда сердце пусто, а старые раны в нем залатаны кое-как (шиты белыми нитками и болят, нестерпимо болят спустя целые годы); никому на небесах нет дела до одной маленькой мисс Фишер, и та привыкла брать судьбу в свои руки, собирать себя по осколкам, режущим пальцы. Фред не переживает следующую бомбежку города, и леди до красных следов кусает себя за руку, чтобы снова не разрыдаться; итог, впрочем, один: она уверена, что поступила верно.

Мельбурн через годы — беспокойные крики чаек у воды и удар под дых, заброшенный серый сад и скрипящая калитка; детский кошмар из другой, вывернутой наизнанку жизни, чьи цвета лишь слегка потускнели, покрывшись пылью (вишню, под которой зарыла шкатулку сестры, она показала бы и с закрытыми глазами). У Фрайни алая помада, легкое платье и озорной блеск в глазах; с головой окунувшись в загадочное убийство мужа подруги, она весела и беззаботна, «ничего не воспринимает всерьез с 1918 года» и умело держит лицо, крошась лишь с тыльных сторон; только доктор Макмиллан отчетливо видит, что та храбрится. Если бы не Элизабет — вероятно, мисс Фишер бы не справилась; им обеим не нужно слов в доказательство дружбы и любви, ведь они столько прошли вместе, сцепившись мизинцами, будто прожили несколько жизней; в сердце леди-детектива чудовищно много места для Мак, и та отвечает подруге взаимностью. Фрайни не говорит Дороти, что любит ее — она целует девчонку в лоб, мажет-пачкает помадой ее щеки, пока та смешно морщит нос, увитая парфюмом мисс, будто легким газовым шарфом; «не скучай и будь умницей, если я не вернусь к часу ночи — ты знаешь, что нужно звонить в полицию, — наказывает она компаньонке, нежно сжимая ее руку в своей. «Инспектору Робинсону?» — уточняет та, беспокойно теребя волосы, заплетая те в некрепкую косу, хотя прекрасно знает ответ; «нет, мы с Джеком будем вместе», — леди-детектив совершенно в своей манере беззаботно взмахивает руками, и неясно, имеет в виду она расследование убийства или дальнейшую жизнь.

Дот послушно читает святое писание до начала второго, посматривая на часы в гостиной мисс, а после звонит в полицейский участок.

Фрайни не говорит Джеку Робинсону, что любит его — и не видит в этом необходимости. Ей хватает обыкновенного флирта, не больше и не меньше, чем она позволяет себе с другими мужчинами, а убедить себя в этом невероятно легко. Инспектор играет с ней в ее же игру, следуя за леди-детективом след-в-след, шаг-в-шаг, «спасая ее снова и снова», и эта роль
не по плечу никому иному, кроме него; Джек Робинсон — весь из себя шитый-перешитый, а заплат на сердце мисс ничуть не меньше.

Вещи становятся серьезней, когда мисс Фишер бессильно оседает на траву возле могилы сестры, и детектив держит ее руку в своей, не говоря ни слова; когда бывшая жена, нуждающаяся в поддержке и защите, утыкается лицом в его пиджак, трясясь от беззвучных рыданий, и Фрайни просто молча уходит из полицейского участка, не устраивая дешевых сцен; когда она бежит по полю к самолету, постоянно оглядываясь на съежившуюся вдали фигурку Джека. Чуда не происходит, и он, конечно, не прилетает за ней в Лондон — она возвращается через неделю или две, алой помадой и цокотом каблучков возникнув на пороге кабинета инспектора в полицейском участке также внезапно, как и исчезла из его жизни.

Глаза мисс Фишер по-прежнему горят, от нее пахнет неброскими, чуть сладковатыми духами, а на шее блекло блестит нитка жемчуга, и в Джеке снова что-то ломается.

Фрайни сама — лесной пожар из неосторожно брошенной спички, а детектив Робинсон просто физически не способен ей сопротивляться (он и не хочет, видит бог, он совершенно не хочет); задернув жалюзи, они целуются в его кабинете в полицейском участке, и это (не) первый раз, когда Джек, так хорошо владеющий собой, дает волю чувствам. Герой, «спасающий ее снова и снова» заслужил минуты мира и покоя, мисс Фишер, живущая за двоих — счастья и на себя одну. Инспектор Робинсон «вернулся с войны другим человеком», инспектор Робинсон привык все эмоции держать за закрытыми дверями, не давать слабину, не поворачиваться спиной — когда они остаются вдвоем в тиши его спальни, Фрайни целует мужчину в спину, где ножевое, где столько старых шрамов и ран, оставленных войной или работой, а его пальцы теряются-путаются в ее волосах.

Мисс Фишер не говорит Джеку Робинсону, что любит его; это будут ее первые слова, что она произнесет следующим утром.

@темы: фф, miss fisher's murder mysteries

---

"Фальшивка", Life is strange

Макс Колфилд/Хлоя Прайс; даркфик; 866 слов

Мама зовет ее солнышком и просит писать и звонить почаще — Макс обещает, но сейчас ей самой есть, от чего потерять голову. Уорен называет ее «супер-Макс», шутит неловкие ботанские шутки, помогает с домашкой и одалживает флешку с фильмами — девушка берет ту из вежливости, не собираясь после смотреть, и ему хватает ума принять эту простую игру (принять-примерить роль очередного парня в френдзоне, пока губы тянет фальшивая улыбка).

Мир меняется с первой космической, несется вперед, спотыкаясь и падая с ног, в кровь расшибая лодыжки, и супер-девочка за ним просто не успевает: сложно наслаждаться студенчеством в колледже мечты, когда у тебя на глазах убивают человека.

Кейт называет ее ангелом, неловко хватает за запястье своими маленькими ледяными руками и просит совета; Макс нечего ей ответить, пока Прескотт-младший спамит ей самой смсками с угрозами, а начальник охраны закрывает на это глаза, нашпиговывая академию камерами (скажи «чи-и-из», лицемерный ублюдок!). Она убеждает Марш пойти в полицию, сбиваясь и мямля, а через минуту-другую поворачивает время вспять, чтобы уговорить ту пока ничего не предпринимать — вводные данные почти не меняются, а худая фигура девчонки на крыше кампуса отвратительно настоящая. Правда колет глаза/колет ножом в подреберье: если Кейт спрыгнет вниз, это будет только ее вина, и Макс просто не знает, что ей дальше делать.

Уорен называет ее дамой в беде, но беда — синевласая Хлоя, девочка-яд, вместо хобби избравшая сигареты и многочисленные нелепые смерти; Хлоя зовет ее «безумной Макс», танцует-извивается на своей кровати под гремящую музыку и смеется, смеется так, что у подруги ухает вниз сердце. Тусклое закатное солнце красит рыжим волны на пристани и пачкает тенями лицо юной Прайс, пока девушки сидят на скамейке, неловко соприкасаясь руками; Колфилд успела забыть, как хорошо бывает в Аркадии Бэй в октябре (расклеенные всюду листовки с улыбающимся лицом Рэйчел Эмбер портят всю картину, кричаще-красным бросаясь в глаза; в Аркадии Бэй, знакомой ей с детства, никто не должен умирать).

Макс не знает, сможет ли сделать хоть что-то правильное, залатать дыры-разломы-трещины, пока кровь из ее носа бьет фонтаном, черня футболку; «ты как? что с тобой?» – спрашивает Прайс, тряся ее за плечи, до боли/красных следов от пальцев сжимая локти, и та в ответ лишь фальшиво улыбается (Хлою это не успокаивает).

Кейт называет ее ангелом, сошедшим с неба – то есть Люцифером, незамедлительно реагирует на это Прайс, криво усмехаясь; прикованная к больничной койке Марш, конечно, вовсе не это имела в виду, и обращаться с ней вот так как минимум грубо (все, что касается Хлои – «как минимум грубо»). После попытки суицида она смотрится до ужаса жалко, — синяки под глазами до щек, скулы бледнее стен — но держится молодцом; Кейт дарит Макс рисунки с зайчиками и девочками-волшебницами, вырвав пару страниц из своего блокнота, а та спрашивает себя, сможет ли сохранить их хотя бы на какое-то время.

Хотя бы до того, как окончательно разхреначит таймлайн, пытаясь быть для всех хорошей; Кейт нежно держит ее за руку и обещает за нее молиться, но волшебницам-неумехам нет места в прошениях богу и рисунках девочки-ангела.

Макс хотела бы однажды проснуться и ничего-ничего не выбирать; она сжигает их с подругой совместное фото, сделанное отцом Хлои в его последний вечер, и юная Прайс в инвалидном кресле из чужой реальности тянет к ней руки, хватает за горло и умоляет-просит убить себя.

Хлоя-которая-настоящая зовет Макс «гиковской задницей» и «ходячей ТАРДИС»; в ее глазах рыжий закат и выбросившиеся на берег киты, а та думает: ты умерла на моих глазах тридцать раз, тебя переехало поездом, в тебя стреляли снова, снова и снова. Прайс сидит рядом с ней в кресле водителя одуряющее настоящая, — от нее пахнет мужским дезодорантом и сигаретами — и Колфилд оставляет попытки осознать, что реальность, а что нет. Некоторые разговоры просто лучше не начинать, если ты не готова нести ответственность за то, к чему они приведут (она очевидно не готова).

Макс не говорит Хлое «ты умерла на моих глазах» и, видит бог, поступает правильно; та снова оступается, делает что-то не так и вновь запускает цепочку своих же смертей (супер-девочка от этого уже очень устала).

Виктория Чейз называет ее «селфи-дурой», демонстративно морща нос и хихикая с подружками-прилипалами, и Макс правда очень жаль, что с ней произойдет то, что произойдет, если она не найдет способ остановить этого больного урода: никто не заслужил смерти от рук маньяка, будучи накаченной наркотиками, даже первая стерва академии. Мистер Джефферсон зовет ее «героиней дня», и в этом кроется своего рода ирония: Макс становится героиней дня сурка, пытаясь вырваться из проявочной, пока на языке резиновый вкус скотча, а дневник с полароидными снимками сожжен; героиня (дня) на героине — или что он там ей вколол, что этот гнилой ублюдок вкалывал каждой из мертвых/искалеченных девочек?

Кейт называет ее ангелом для ангела, Уорен — храброй девчонкой, Хлоя — «безумной Макс», Марк Джефферсон — героиней, только вот… Только вот ведь Макс не ангел, не героиня дня и тем более не ТАРДИС: девочка-наклейка, — сковырнешь ногтем красочный рисунок, заденешь вязкий липкий слой — фальшивка, чья проблема заключается только в том, что нельзя быть хорошей для всех.

Мир несется вперед, падает с ног, кружится в вальсе горящими обломками; Хлоя выпускает в воздух сизый дым, затянувшись, и смеется-смеется-смеется — девочка-шторм, в щепки снесшая городок у моря, девочка-беда, живущая от пули под ребро до пули промеж глаз. Макс вытягивает вперед руку, чтобы вновь обратить время вспять – и черпает пальцами пустоту; в Аркадии Бэй больше нет никого, для кого она была бы ангелом, дамой в беде, селфи-дурой или героиней дня.

Вышло очень фальшиво; переиграем?

@темы: фф, life is strange

---

"Брелок-сердечко", Legally blonde

Вивиан Кенсигтон/Эль Вудс; флафф, love\hate; 930 слов

В Эль хочется видеть дуру – очередную длинноногую фальшивку из душной, растиражированной в кино Калифорнии, чей папочка купил своей маленькой принцессе кабриолет, пони, место на юрфаке в Гарварде и четырех белозубых бойфрендов. У Вивиан ассоциация одна хуже другой: обычная пустоголовая барби, живущая в барби-домике и прожигающая жизнь с барби-подружками, пока тело молодо и прекрасно без вмешательства пластических хирургов. Всего в ней слишком – солнечные очки, надетые даже в помещении, платиновая кредитка и брелок-сердечко, висящий на ошейнике прижимаемой к груди чихуахуа (конечно, розовом и обязательно от кутюр). Бывшая королева выпускного и капитанка чирлидиров, эталонная голливудская красотка из какого-то своего мирка, невозможно далекого от реальности; целованная феей-крестной в лоб девочка, у которой всегда все по высшему разряду.

Интересно, сколько пудры ежедневно уходит у нее на маскировку швов сборки на идеальной пластиковой коже, чтобы казаться живым человеком?

Над ее невежеством откровенно смеется весь факультет, и во время одного из занятий Вивиан невольно ловит себя на том, что ей хочется обернуться к задним рядам, чтобы видеть лицо Эль, чтобы проверить, не сели ли у куклы батарейки. Она, конечно, этого не делает – продолжает прилежно конспектировать лекцию, не поднимая от тетради головы, пока пристыженная профессором дурочка вертит-крутит в пальцах розовый карандаш, не зная, куда деть руки. Всему свое время: Эль еще успеет показать свой сучий характер, в этом сомневаться не приходится; она подправит макияж, закрепит укладку тройным слоем лака для волос, выберет свой лучший наряд и воткнет сокурснице нож в спину.

Некролог по мисс Кенсингтон будет написан розовой блестящей ручкой на бумаге, благоухающей жасмином (смотри, подружка, чтобы твоя обожаемая собачка не свалилась в открытую могилу прямо на крышку гроба).

Иногда Вивиан кажется, что Эль над ними всеми просто издевается: это ее наивное «что, будто это сложно?», огромные оленьи глаза и – боже мой – светлые-светлые локоны, обрамляющие лицо как огромный сияющий нимб; тетради со стикерами и всюду таскаемая с собой крохотная пучеглазая псинка, такая же глупая, как и ее хозяйка. Мозг просто не поместился бы в подобную собаку, состоящую из лая и дрожи, и только воспитание не позволяет Кенсингтон закатывать глаза всякий раз, стоит ей услышать цокот коготков, синхронный с цокотом каблуков нахальной блондинки Вудс.

Возможно, ей самой просто не хватает кого-то, кто будет любить ее так же сильно, как эта барби и чихуахуа любят друг друга – Уорнер, давайте честно, не в счет.

В Эль хочется видеть дуру – ладно, со временем думает Вивиан, или просто очаровательную глупышку, или хитрую стерву, старающуюся казаться наивной школьницей, ведь эго мужчин не позволяет им иметь дело с женщинами, открыто демонстрирующими свой интеллект и таланты. Блондика не так проста, она учится, тяжело и усердно учится каждый день, и к середине семестра оказывается одной из первых студенток (открывающее список отличников имя мисс Кенсингтон смеется-дразнит – «попробуй обгони, девочка из Калифорнии»). Когда на лекции Вивиан замечает Эль, сидящую в первом ряду и бойко постукивающую по клавишам ноутбука вслед за словами профессора, то почти чувствует, как собачий ошейник с брелоком-сердечком затягивается на ее шее.

Она повторяет сама себе мантру, в которую давно уже не верит: Эль здесь не место, она из жизни по ту сторону экрана телевизора; блондинка Вудс – вечеринки у бассейна и розовый надувной круг, блеск для губ и роскошный спа-салон для собак; крашеная кукла, не союзница и не подруга, которую нужно держать от себя как можно дальше. Ей так идет розовый, что от этого почти тошно, и Вивиан знает, что пожалеет о потраченных деньгах, но все-таки покупает себе абсолютно ненужные розовые солнечные очки. На ней они смотрятся просто глупо и нелепо, будто в насмешку, и Кенсингтон почти плачет, – сердито и зло – пока топчет каблуком уродские цветные стекла, сорвав те с лица.

На следующем семинаре она, повинуясь какому-то порыву, садится на скамью позади Эль и всю пару заворожено смотрит на накрахмаленный воротничок белой блузки и невозможно трогательные светлые завитки чужих волос у самого затылка, когда локоны так непривычно стянуты в конский хвост. Вся ее жизнь после знакомства с Вудс — иррациональный порыв, шквал эмоций, не поддающихся объяснению; покидая аудиторию, блондинка забывает на парте ручку, и Вивиан поднимает ту и совсем необъяснимо для самой себя стыдливо прячет в свой портфель (конечно, не возвращает владелице).

В Эль хочется видеть соперницу, словно бы Уорнер стоит, чтобы за него боролись; Вивиан ждет, что миловидная лицемерная фурия ворвется в серую обыденную жизнь страницей из женского глянцевого журнала про знаменитостей и диеты, а потом перережет ей розовыми ноготочками горло, пока она спит. Или иначе: удушит тонким шелковым шарфом из осенней коллекции Ив Сен-Лорана, пропахшим духами стоимостью в три стипендии, а после засунет тело в мешок, надев белые перчатки из телячьей кожи, чтобы не оставлять следов; барби-подружки помогут ей спрятать труп — университетские сестринства, вы же понимаете. Кенсингтон никогда не состояла в хоть каком-то сестринстве, всегда держась в женском обществе особняком, и ее снова переполняют обида и злость, будто бы это блондинка Вудс виновата в том, что все хорошее в своей жизни Вивиан выгрызала.

И все-таки совершенно неуловимо для себя она учится понимать Эль, а с глаз будто слетает тусклая пленка; Вивиан становится очевидно, что Вудс не красивая бездушная вещь и не хочет ей казаться, ее собачка вовсе не глупа, – не глупее их общего жениха – а делить им абсолютно нечего. Для нее это совершенно ошеломляющая правда, но блондинка улыбается ей так, будто уже давно все это знала; Кенсингтон смотрит-смотрит-смотрит на Эль в уютной домашней одежде и ласково чешет чихуахуа шею, просунув пальцы под ошейник, пока собачка щурится и довольно посапывает. Думать об Уорнере очень не хочется, а злиться, ненавидеть и ревновать — тем более; шея блондинки еще влажная после душа и пахнет ванильным молочком для тела, когда Вивиан утыкается в нее носом, обнимая Эль; Великан лижет им щеки, позвякивая брелоком-сердечком на ошейнике, и обе девушки смеются.

Конечно, Эль все ей прощает, ведь в фильмах должен быть счастливый финал.

@темы: фф, legally blonde

---

"Фотоальбом", Peppa pig

human!овечка Сьюзи/human!свинка Пеппа, human!брат Джордж/human!кролик Ричард, art students au, ust, 945 слов

1.

У Пенелопы Пинкман щеки в пудре и хайлайтере, косметического геля и лака так много, что волосы сияют-блестят, а острые шпильки вязнут-путаются в пышных локонах, совсем недавно снова выкрашенных в поросячий розовый. Эйфелева башня в огнях за ее спиной — старые фотообои хозяйки съемной квартиры, обмотанная вокруг шеи нитка с огромными стеклянными камнями на деле же подвески от люстры, привезенные из родительского дома, а роскошная накидка из белого меха, небрежно наброшенная девушкой на плечи — коврик, одолженный на вечер у однокурсницы (его студентки еле выпросили).

Отражатель сделан из листа картона, а декорации держатся на скотче и кнопках — дешевый студенческий шик во всей его эстетике (и яркая, яркая, яркая до пестроты Пенелопа, совершенно в него не вписывающаяся). «Ничего, овечка, уже почти все отсняли», — Пеппа проводит ладонью по своему бедру, устраиваясь на шатком барном стуле удобнее, и сдувает со лба челку, что лезет в глаза, а Сьюзи Белл едва успевает щелкать затвором фотоаппарата, ловя кадр за кадром. Им обеим хотелось бы верить, что полученные за проект баллы все окупят.

Пеппа призывно улыбается камере, щурится, искренне смеется, запрокинув голову, играет стеклянными подвесками на своей шее, пока солнце сияет-дрожит в каждой грани; она позирует Сьюзи для их общего университетского проекта, чтобы через одну-две бессонные ночи отбора и обработки фотографий превратиться в королеву неона, роковую и страстную. Пеппа очаровательна и улыбчива, с нежными светлыми веснушками на локтях и груди, не скрытой кружевным полупрозрачным бра, купленным специально для этой фотосессии; вот она я, вот же, смотрите все, буквально кричит она (будто обычно ее глаза и так не горят огнем). Ретуши снимков почти не потребуется, чего не скажешь о фотографиях самой Сьюзи, сделанных Пенелопой, где Белл — бледнее обоев, с алыми пятнами чахоточного румянца и светлыми русыми кудряшками, что топорщатся в разные стороны и без укладки (что и сказать — овечка овечкой).

Пеппа словно впитала в себя все ее краски, оставив красные глаза больного зайца и белые старушечьи кардиганы, сережки-гвоздики и переклеенные медицинским пластырем пальцы.

Пенелопа — Искорка, как ее называет мама; Лоли, как ее называет ее бойфренд-третьекурсник; Пеппа, как ее называют все — легкая на подъем, энергичная и живая; Пеппа — будто бы все вместе взятое и умноженное на два, чего так не хватает самой Сьюзи Белл. «Отразите в вашем проекте свою индивидуальность, — говорит им преподаватель, выдавая домашнее задание, — все ваши интересы, вещи, которые вас вдохновляют, все самое-самое любимое», и Сьюзи, не задумываясь, выбирает Пенелопу.

Юная Пинкман фотографирует на полароид своего парня в дешевой студенческой едальне, что в квартале от их съемной квартиры, пока тот ест пиццу с ананасами и зефиром; сидящая подле подруги Сьюзи маленькими глотками пьет через трубочку диетическую колу со льдом, хотя в горло не лезет ничего. Бойфренд целует Пеппу, прижимая ту к себе, а она смеется так, что у овечки почти останавливается сердце.

2.

Из магнитных букв, что попадаются в пачках с сухим завтраком, Джордж всякий раз собирает слова «боль», «печаль» или «страх»: во что-то хорошее фигурные кусочки пластика складываться упорно не желают, будто бы заколдованы. Это чем-то похоже на игру скраббл, но здесь все куда более безнадежно — нет соперников-игроков, призовых очков, памятных сувениров победителю и большей части алфавита, в общем-то, тоже нет. Наверное, так даже лучше: если чего-то у тебя нет — ты это и не потеряешь, как бы ни старался (неуклюжему недоразумению вроде младшего Пинкмана терять что-то не привыкать — собственный разум, к примеру).

Джордж собирает буквы в слова без всякой цели и ни к чему не приходит; причина здесь только одна: конечно же, он ведь не Пеппа. Он не Пеппа, не блестящий студент-фотограф, надежда всей Британии, чертова тамблер-дива, что когда-нибудь затмит королеву, бомба замедленного действия, которая взорвется у тебя в руках розовым глиттером, когда ты этого совершенно не ждешь (а Джордж ведь ненавидит глиттер, что вдвойне больней).

Он вообще никто, а сестра — всегда разговор особый.

Пенелопа — яркая звездочка, талантливая золотая девочка, с самого детства затопленная родительской любовью и вниманием, в тени которой младший брат безнадежно мерзнет. В средней школе она трижды бросает учебу, (возвращается обратно, прогуляв неделю с какой-то сомнительной компанией) четыре раза сбегает из дома (ест пироги бабушки и возится в огороде у дедушки, что за чертой города) и демонстративно целуется с кем-то из старшеклассников на глазах у мистера Пинкмана (нет приводов, никаких историй с наркотиками или хотя бы плохих оценок). В старшей — курит в форточку дешевые ванильные сигареты, пока родители пропадают на работе, перепродает кому-то «волшебный порошок» и пугает доверчивого Джорджа потусторонними завываниями (и смеется до икоты, когда брат ведется, когда брат ведется каждый чертов раз).

Пенелопа — «та сучка», о которой шепчутся девочки-сплетницы в узких коридорах школы, чье имя произносят с благоговейным трепетом или кислой гримасой, выцарапывают на ученических партах и кричат в голос, вжимая в простынь чужие бедра (до определенного возраста младший Пинкман не думал об этом в таком ключе). Это все в конце концов просто несправедливо, пусть даже родители и сама Пеппа об этом совершенно иного мнения — кто их спрашивает, боже ж ты мой; первое, что складывает Джордж из пластиковых букв вместо «боли», «печали» и «страха» — имя.

От Ричарда Джонсона пахнет пиццей и теплом, а под его глазами залегли сизые синяки-подковы — Пинкман знает, что тот работает в ночные смены и спит в лучшем случае по полчаса, зажатый в углу автобуса, некрепко уцепившись за поручень, а домашние задания делает в университетском кафетерии на большом перерыве. Он правда ценит все, что тот для него делает; «расскажи мне, как прошел твой день», — каждый раз просит Ричард, садясь перед Джорджем на корточки и нежно сжимая его ладони в своих, хотя самого шатает от недосыпа, а выступившие из-за голода кости вот-вот прорвут слишком тонкую для них кожу. Ночами Джорджу снятся динозавры — синие, зеленые и, кажется, розовые — и Ричард с его доброй виноватой улыбкой и нелепо упавшими на лицо волосами.

Джордж надеется, что однажды сможет составить из букв слово «привязанность» (или, допустим, — «дружба»). Ну и плевать, что он вовсе не Пеппа — возможно, так даже лучше.

@темы: фф, peppa pig

---

femslash february 2019 p.1

День 1: Миранда Пристли/Энди Сакс, The devil wears Prada

Что случилось в Париже — пусть там и останется. Открой дверь своего номера в "Ритц", когда тем же вечером Андреа прибежит в слезах и едва ли не на коленях будет умолять тебя не увольнять ее; она будет теребить край своей блузки, путаться в словах и нелепо бормотать что-то про "самую большую ошибку, которая никогда-никогда не повторится, Миранда, я клянусь вам" (но ее самая большая ошибка — работа в "Подиуме", вы обе это знаете). Закати глаза, устало взмахни рукой и вели ей сделать что-то простое — вызвать другую горничную, забронировать на завтрашний ланч столик в ресторане на одного, принести свежий комплект шелкового постельного белья; сделай вид, что не замечаешь, как она радостно и смущенно улыбается. И, конечно, ни за что не улыбайся ей в ответ.

День 2: Китти Чешир/Лиззи Хартс, Ever after high

"Голову с плеч!" — шипит алая Королева Сердец, кусая губы, хотя ее собственная давным-давно снесена; Китти прогибается в спине и мурлычет, рисуя ногтем на шее Лиззи улыбку Чеширского кота от уха до уха, небольно царапнув ей кожу. Правда в том, что они обе уже немного посходили с ума (и у обеих на плечах нет головы).

День 3: fem!Артемис Фаул/Элфи Малой, Artemis Fowl

Артемида Фаул — школьное клетчатое платье со строгим воротником, искусанные руки и комок нервов, не дающий себе расслабиться ни на секунду; растрепанные волосы, мятая юбка и горящее от пощечины лицо, идущее красными пятнами. "Вы меня ударили!" — недоуменно, почти с обидой произносит она, неуклюже распластавшись на спине, пока капитан Малой, вырвавшись из своей камеры, парит над землей, невидимая для человеческого глаза. От Элфи остается легкое колебание воздуха, насмешливо-ненавидящий взгляд и обещание купить Артемиде леденцов, если та будет хорошей девочкой; "я не люблю леденцы!", бессильно брошенное феечке вслед — не самое главное, что сейчас заботит гангстерскую дочурку.
Пойманная ею эльфийка смотрит на Артемиду ее же глазами; разница только в том, что в глазах капитана Малой вызов (у самой же Фаул — только лишь золото).

День 4: Ривер Сонг/Тринадцатая, Docrtor Who

В волосах Ривер путаются звезды, — почти целые галактики — а глаза привычно озорно сияют; она в два шага оказывается у двери ТАРДИС и хватает в объятья жену, с которой рассталась тысячи жизней назад, которую искала все это время. За их спинами рождаются и угасают сверхновые, миры и черные дыры, но все, что сейчас имеет значение — Тринадцатая, уткнувшаяся лицом ей в шею и счастливо смеющаяся, потому что они снова обманули историю.
У таймледи есть два сердца, чтобы любить Ривер еще сильнее, а та будет любить галлифейку столько, сколько существует.

День 5: Кэтра/Адора, She-Ra and the princesses of power

"Эй, Адора!" — набатом, до скрипа зубов и крови, кипящей в ушах; "эй, Адора!" — все равно что их вечная игра в поддавки с нулевым результатом, попытки простить-понять-разлюбить и все эти шрамы (копия карты звездного неба).
У Адоры нет доспехов, щита и меча, чтобы защититься от испепеляющих взглядов женщины-кошки и острых когтей, располосовавших ее сердце, пока клеймо предательницы висит в воздухе как пощечина. Кэтру ничто не спасет от ослепительного света воительницы Ши-Ра.

День 6: Блум/Стелла, Winx club

Стелла громкая, суетливая, самоуверенная и живая; Стелла постоянно в центре внимания, полна амбициозных планов и идей, без остановки болтает о какой-то ерунде, бурно жестикулируя, и не дает растерянной Блум вставить и слова. Впрочем, той и не нужно: огненная фея смотрит на подругу, как на божество, как на воплощение самой магии — единственное в своем роде — и позволяет себе быть ведомой. Позволяет себе доверять кому-то и оказаться на втором плане — привычная роль для застенчивой девочки-невидимки. Не принцессы, звезды, солнца, как Стелла.
Блум трусиха, Блум нервируют перемены и спонтанность, но страх отступает на шаг или три, стоит легким прозрачным крыльям подруги трепетать где-то впереди. Стоит солнцу взойти.

День 7: Эмилин Холдо/Лея Органа, Star wars

Эмилин улыбается ей спокойно и нежно, и на мгновения Лея обманывается мыслью, что все хорошо — они одержали победу, повергнув Первый орден и все то зло, что он влечет, а сияющие в иллюминаторе звезды так бесконечно близки. Любовь и дружба Эмилин еще ближе этих звезд и многим мудрее, и Лея наконец все понимает. "Да пребудет с тобой Сила" — их вечное заклинание, что-то привычное, вместо всех невысказанных слов и признаний.
И потому они в последний раз говорят друг другу "да пребудет с тобой Сила", глядя глаза в глаза, коротко и порывисто обнявшись, пока за бортом гремят выстрелы и рвутся на части планеты (а потом каждая мысленно добавляет: "и, конечно же, звезды").

@темы: фф, artemis fowl, the devil wears prada, ever after high, she-ra, femslash february, winx club, doctor who, star wars

---

"drop", xmen

Мягкое, но настойчивое «ты не один» – раскаленное клеймо возле/вместо его сердца (голубые глаза-стекляшки, что Эрику никогда не лгали). Чарльз – застрявшая в подреберье монета, отполированная до блеска рейхсмарка, на которой все еще столько чужой крови. Взрывная волна, единственная баррикада для магнитной бури, разносящей все в щепки и безжалостно ломающей людей (ломающей себя под других). Испуганный ненормальный ребенок, лишенный заводского номера и шва сборки – такой же, как и сам Эрик годы, целые жизни назад; Чарльз в его сердце и в его голове – смотрит его глазами и управляет его телом, пока тот до-ве-ря-ет.
Рейхсмарка взлетает вверх и падает с оглушительным звоном; «твой ход, друг мой», – говорит ему Чарльз, ласково улыбаясь, щуря глаза, и Эрику вдруг хочется кричать: нет никакого Чарльза, нет никакого шахматного стола с армией фигурок (нет никакого друга, пока сотней этажей выше шумит Пентагон, а на теле тюремная роба с персональным номером).
Голос Чарльза все такой же мягкий и уверенный, когда следует, и металл – до бела раскаленная монета возле/вместо сердца – подчиняется мысли Эрика (профессор икс подчиняется следом, но дело здесь вовсе не в сверхспособностях).

@темы: xmen, фф

---

"Меня (не) влечет к мисс Фишер", Miss Fisher's murder mysteries

Джек Робинсон/Фрайни Фишер; ust; 982 слова

Инспектор Робинсон выглядит как деревянный болванчик с криво посаженной на шею головой — с острыми серо-бумажными скулами, осунувшийся, такой блеклый и невыразительный на фоне своего кабинета, своего костюма и галстука, на фоне этого города, слугой которого когда-то себя назвал. Он вывернут войной наизнанку и еле-еле собран по кусочкам обратно — неумелые, нарочито грубые швы на старых ранах саднят и ноют, но это все, что у него есть; с неизменным морем бумажной работы, браком, кажущимся со стороны счастливым, но на деле трещащим по швам; с помощником Коллинзом, неглупым и исполнительным, но, однозначно, лишенным должного опыта, вылезающим из кожи вон, только бы угодить начальнику. У него из узкого спектра эмоций картонной куклы — разве что хмурый взгляд из-под пушистых бровей, сжатые в тонкую нить губы и гордо вздернутый подбородок как у занятого, серьезного человека.

…а потом в ванной комнате жертвы появляется Фрайни — тоже вывернутая наизнанку, сшитая-перешитая, пережившая многое, если не все — и легким движением руки в изящной дамской перчатке толкает Джека Робинсона в пропасть, окончательно срывая его голову с хлипких износившихся шарниров.

(голыми руками, без скальпеля и анестезии вскрывая старые раны — те самые, что все еще ноют по вечерам, предвещая резкую перемену погоды)

«Меня не влечет к мисс Фишер», — говорит Джек сам себе, и какое-то время это действительно так: поначалу действия скучающей эксцентричной дамочки, возомнившей себя великим детективом, вызывают у него только новые приступы мигрени и усталость — но ни капли злости или раздражения. Спаси боже, он не хотел бы, чтобы однажды утром кто-то наткнулся на ее труп в местной реке и уж тем более не хотел бы расследовать эту смерть, но такой бесславный финал, по крайней мере, был бы предсказуем — как, бывает, кошка, бросающаяся под колеса такси, иногда остается изувеченной на асфальте. Но Фрайни не кошка, у нее не девять жизней и она не умеет приземляться на все четыре лапы, падая с чьей-нибудь крыши, запутавшись в нитке собственных бус; «На ваше счастье я была в перчатках, — в своей привычной манере беззаботно взмахивает руками она, отвечая на не высказанный вслух упрек, или: — Я не хочу зря отнимать у полиции время, вы люди занятые, а я одинокая свободная женщина», и Джек лишь громко вздыхает, сдерживая внутри себя желание отчитать ее, как шаловливого ребенка.

Но вместе с усталостью и ноющей головной болью приходит азарт — куда бы Фрайни ни шла, убийства преследуют ее грязно-серой тенью, безобразно растекшейся по земле, и Джек стаптывает все свои туфли, стараясь угнаться за леди-детективом. Мисс Фишер плевать, что ее не все воспринимают всерьез, мисс Фишер плевать, что порой она действует неосмотрительно и необдуманно — с каждой новой загадкой ее глаза сияют ярче золотого тиснения на собственной визитной карточке из плотного белого картона, ярче звезд на черной небесной тряпке, ярче полицейского фонарика, узким лучом желтого света шарящего по углам. Ее радость от очередного успешно раскрытого дела с каждым разом все громче; громче беспокойного крика чаек у воды, где рыбаки нашли чей-то труп, запутавшийся в сетях, громче истеричного гудка автомобиля, похоронившего неизвестного под своими колесами, чью личность еще предстоит установить, а инспектор Робинсон ловит себя на том, что от нетерпения у него чуть дрожат руки. «Меня не влечет к мисс Фишер», — убеждает он сам себя, стоит только предательской мысли яркой лапочкой вспыхнуть в голове, и наслаждается новым перевернутым миром, щедро дарованным ему Фрайни, ведь что бы это был за мир без нее.

(он стаптывает все свои туфли, стараясь угнаться за леди-детективом, стремительно летящей вперед, раскрыв руки в приветственном жесте, и впервые за долгое время по-настоящему понимает, что все еще жив)

Когда Джек целует ее, то не чувствует абсолютно ничего — или же ему просто очень нужно убедить себя в этом; Фрайни все портит, насмешливо бросив «да, я поцеловала вас в ответ и не собираюсь за это извиняться!», близко-близко наклонившись к его лицу, и инспектор Робинсон еще долго не может выкинуть из головы ее мягкие теплые губы, что оставили алые росчерки на его собственных, и узкую ладонь, легшую ему на колено. Забыть о фотографиях леди-детектива, лежащих в картонной папке в верхнем ящике стола тоже непросто, и раз-другой он и правда собирается если не выкинуть их, то уж точно убрать подальше — но вместо этого просто уносит домой, стыдливо спрятав в кипе каких-то документов, будто бы кому-то пришло в голову без спроса заглянуть в его портфель. «Меня не влечет к мисс Фишер», — напоминает он себе, вздыхая медленно и тяжело, когда Фрайни снова сидит у него на столешнице, о чем-то увлеченно рассказывая, а юбка, кажущаяся бесстыдно короткой, еле-еле скрывает подвязки ее чулок, объявших красивые стройные ножки; в плывущих перед глазами белых пятнах угадываются полицейские рапорты, что кажутся инспектору особенно интересными именно в тот момент, когда женщина снова склоняется к нему, тонкими прохладными пальцами касаясь шеи, поправляя галстук. Однажды Джек ненадолго прикрывает глаза, и ему начинает казаться, что Фрайни сидит не на столешнице, а уже у него на коленях, и та вежливо, очень вежливо не замечает, насколько сильно очередной тяжелый вздох напоминает стон.

(помощник Коллинз боится лишний раз зайти в кабинет начальника, потому что всегда чувствует себя лишним на этом празднике жизни)

Он бежит от ее «убийственного платья», как последний трус, и мисс Фишер на прощанье говорит, свесившись с перил, что ей очень жаль; Джеку тоже очень жаль, хотя он уверен, что поступает правильно, не поддаваясь на все эти провокации — и сегодня, и завтра, и всегда. Дорога до дома кажется изнурительно долгой, а перед глазами еще долго стоят узкие алые губы Фрайни, убранные невидимками черные волосы и шелк платья, оттеняющий ее белую кожу, которого мало, безбожно мало; инспектор Робинсон несколько минут сидит в темноте салона машины перед входной дверью, смотря в одну точку, и не может привести мысли в порядок. «Мисс Фишер не может вас принять, она… она не одна…» — смущенно бормочет Дороти следующим утром, не пропуская его дальше порога и не поднимает на мужчину глаз, созерцая мыски своих туфелек, пока ее ушки розовеют; тот понимающе кивает и выходит на улицу быстрым шагом, скомкав в руках собственную шляпу, игнорируя крик Дот «детектив-инспектор, положить вам с собой печенья?».

«Меня не влечет к мисс Фишер», — хочется сказать ему по привычке, но, очевидно, на этот раз это ложь.

@темы: фф, miss fisher's murder mysteries

---

"Солнышко", The melancholy of Haruhi Suzumiya

Ицке Коидзуми/Кён; ust, hurt/comfort; 701 слово

Микуру Асахина — маленькое рыжеволосое солнце — так привычно неуклюже возится у столика с заварочным чайником в их небольшой комнатке, а бесстыже короткая юбка ее костюма горничной, купленного Судзумией то ли в секс-шопе, то ли у косплееров с рук, шуршит при каждом ее движении и чуть-чуть взлетает вверх, еще больше обнажая ноги. Коидзуми на какое-то мгновение устало закрывает глаза, но звуки мнущейся ткани и звяканье керамических чашечек раздаются в его голове отчетливо, набатом, заглушая шелест книжных страниц у читающей Нагато и сонное гудение компьютера. Нет, не поймите неправильно, он не против секс-шопов и не против Микуру, — солнышка, со вздохом напоминает себе Ицке — но затуманенный взгляд Кёна, потерявшийся где-то на уровне этих самых ног, так иррационально его раздражает. Удивительно, что этот взгляд, который Кён и не скрывает, — просто еще не умеет этого делать — не видит больше никто, особенно госпожа (значит, мир может спать спокойно, хоть что-то!). Старшеклассник греет руки о бумажный стаканчик с кофе, купленный в автомате, и вежливо отказывается от предложенного «горничной» чая — Кён не больше секунды удивленно смотрит на него, а потом отворачивается; Коидзуми широко улыбается, хотя на душе сейчас мерзко и тяжело.

На Микуру почти невозможно не смотреть, с этим трудно спорить: виной всему ее милое улыбчивое лицо и кукольная фигурка; еще, пожалуй, эти трогательные белые гольфы, воздушные платья, которые та носит по воскресеньям, когда вся Бригада СОС под предводительством Харухи направляется на поиски неизведанного, и излишне откровенные костюмы официантки, девочки-зайчика, горничной и еще бог-весть кого, в которые та наряжается в угоду Судзумии. Ицке любуется ее красотой украдкой, будто боясь спугнуть прекрасную редкую бабочку, севшую на цветок, готовую при малейшем дуновении ветра упорхнуть прочь; спугнуть Кёна многим легче, чем девочку-талисман, а потому старшеклассник смотрит на него еще незаметней, пока собственное лицо предательски розовеет.

Коидзуми называет Микуру солнышком и ободряюще гладит ту по руке — девчушка смущается, и ее уши восхитительно вспыхивают ярко-алым, почти сравниваясь по цвету с волосами; все правильно, она действительно похожа на яркую-яркую звезду, на которую нельзя смотреть долго, иначе ты просто обожжешь глаза. В Кёне от солнца, к счастью, ничего.

«Асахина-сан настоящая красавица», — зачем-то говорит он Кёну, снова замечая его рассеянный взгляд и купаясь в нежности и тепле, предназначенных не ему, а ей, солнышку Микуру, и так обласканной этим с самого детства; Кён смотрит на старшеклассника непонимающе и почти сердито — Ицке улыбается снова, физически ощущая черную-черную пустоту в груди. На перемене, когда они стоят у прилавка в школьном кафетерии, он расплачивается за свой кофе и кофе Кёна (он делал это уже столько раз, что хватило бы на полноценное свидание; это сравнение, в сущности, даже смешно) и выходит в коридор быстрым шагом, прекрасно понимая, что тот не станет догонять. Он не видит, но догадывается, как парень сердито сминает несколько бумажных иен, с досады крепко сжав кулак, и бормочет что-то про последнюю каплю в чаше терпения — а потом ему на глаза во второй раз за день попадается Микуру, сидящая за столиком и радостно щебечущая с подружками, и все становится как будто бы чуточку лучше, стоило солнцу взойти.

Когда Бригада СОС застревает в снежной буре, а ночью в особняке к нему в спальню приходит Кён, — кто-то, выглядящий как Кён — на ходу стаскивая с себя пижамные штаны, Ицке, обычно так хорошо владеющему собой, почему-то хочется кричать. Он выбегает в коридор к остальным (дверная ручка поддается раза с третьего, выскальзывая из непослушных пальцев) и по их осунувшимся лицам понимает, что видение было не только у него; никто из команды, конечно, больше так и не засыпает, а Коидзуми боится признаться даже себе, что, прогнав призрак так спешно, жалеет об этом.

…Микуру в костюме горничной вертится-крутится, подавая чай, и все-таки роняет на пол одну чашку, тут же разлетевшуюся на кусочки — Коидзуми украдкой смотрит на Юки, даже не поднявшую от книги головы, на довольно улыбающуюся госпожу, которая просто в восторге от неуклюжей девочки-талисмана, на взволнованное лицо Кёна, дернувшегося будто от удара. Асахина осторожно собирает осколки, присев на корточки; вот же глупости, что настоящие рыцари исчезли, замечает вслух Ицке и усмехается своей же шутке — помогающий путешественнице во времени Кён, на секунду обернувшись на его голос, смотрит исподлобья почти со злостью, пока девчушка что-то смущенно бормочет. Пусть бы однажды солнце скрылось за горизонтом навсегда, с необъяснимой для себя (о, объяснимой, еще какой объяснимой!) досадой думает экстрасенс, но продолжает улыбаться, как радостный идиот.

Как и прописано в его персональном сценарии.

@темы: фф, the melancholy of haruhi suzumiya

---

"Always take the shoot", Artemis Fowl

Артемис Фаул(/)Элфи Малой; нехронологическое повествование, даркфик; 1214 слов

2.

Первую неделю в клинике Нижних Уровней Артемис только лишь спит, смотрит в потолок и перетряхивает в уме цифры-цифры-цифры; к его голове подключены крохотные, мерно гудящие аппараты, шебуршащиеся в мозгу, а безнадега и скука захлестывают с головой, накатываясь волнами и оставляя в ушах лишь шум. Тускло-желтые больничные стены шепчут о страданиях и пережитой боли — своей ли, друзей ли, Крута ли; он с детства ненавидел эту мерзкую апатию, когда, бывало, лежал в поместье Фаулов с температурой выше сорока и смотрел в одну точку, не в силах двинуть и рукой. Это было ужасно давно, кажется, в прошлой жизни, а теперь, когда все прожитое позади, дает о себе знать еще и физическая усталость, и каждая мышца отзывается болью. Артемис пробует считать дни, что пребывает здесь, но почему-то всякий раз сходится на цифре, кратной четырем, хотя знает, что это не соответствует истине.

Элфи приходит к нему в палату каждый день, но застает юношу без сознания; капитан наверняка знает, что он почти всегда просто притворяется, потому что не может смотреть ей в глаза, конечно, она знает. Впрочем, не имеет значения, решает Артемис, и снова считает-считает-считает, не давая мозгу расслабиться хоть на мгновение. Четверки пульсируют в его больном разуме, и он морщится, будто они и в самом деле способны как-то повредить, обжечь излишне уязвимое сознание; он не может видеть, как Элфи тепло улыбается, смотря на его чуть-чуть подрагивающие во сне ресницы, но, возможно, оно и к лучшему. Однажды эльфийка, думая, что он спит, нежно проводит ладонью по его щеке, задержав руку на мгновение дольше, чем сперва собиралась, и Артемис с трудом сдерживается, чтобы не перехватить ее пальцы и не прижать к себе ближе.

Этим бы он только сломал тот хрупкий мир, что пришел сам собой на смену войне — с какой целью, по какой причине и надолго ли?

Аргон неустанно наблюдает за прогрессом в его лечении, отмечая в своем старомодном пухлом блокноте любую мелочь, а Фаул, случается, пребывая в должном настроении, машет рукой крохотной видеокамере в одном из углов своей палаты, прекрасно зная, что доктор это увидит. Иногда врач сюсюкает и нарочно коверкает слова, ставя в них уродливые неверные ударения, будто успевает забыть, с кем имеет дело, иногда — и юноша понимает, что бедро гнома снова саднит, мешая тому спать ночами, управлять волшебной клиникой и нормально жить — почти язвит и доводит до белого каления набившими оскомину тестами, правильные ответы на которые гангстерский сынок выучил еще лет семь назад, если не раньше.

— Может, мне и написать вашу книгу за вас, а, доктор? — Артемис лежит на слишком маленькой для него кушетке, неудобно скрючив ноги, и щурится на свет, глядя в потолок; в кабинете волшебного психиатра четыре ярких светильника — очень, очень плохой знак, и Фаул-младший закрывает было глаза, но мерцающие перед лицом смертоносные четверки лишь сильнее опаляют веки, сияя мертвым неоновым светом. Диктофон из Верхнего мира, лежащий на краю стола, лихорадочно пищит в агонии, предупреждая о заканчивающейся на нем памяти, но в его сторону даже не смотрят.

Лицо Аргона, мерящего кабинет шагами, еще более бледное и осунувшееся, чем у только-только выкопанного покойника, он играет желваками и сердито поджимает губы, уткнув глаза в пол.

— Сосредоточьтесь на своей болезни, — хмуро роняет он, сморщившись от пронзившей бедро боли, а закономерное продолжение «молодой человек» гулким ударом бича висит в воздухе, так и не сорвавшись с губ. Артемис катает на языке что-то колкое и ехидное, чтобы поставить гиппократа на место, но четыре протяжных попискивания этого-будь-он-проклят-диктофона совсем сбивают с толку; Фаул хмурится и, сильнее подогнув колени, поворачивается на кушетке лицом к стене. В позе эмбриона, свернувшись и скрючившись, не так-то просто язвить — да и не имеет особого смысла.

В тринадцатый день своего пребывания в клинике — на счастье, совершенно не кратный четырем! — он открывает глаза и улыбается, приветствуя пришедшую Элфи. Он все еще страшно бледен, даже сильнее, чем обычно, и капитан шутит, что «теперь ты похож не на вурдалака, а на труп!», но юноша действительно рад ее видеть. Ее руки маленькие и теплые; она обнимает его, и от ее коротких волос пахнет травами, а не гарью — так от нее пахло в день смерти майора Крута, сто или двести жизней назад; Элфи напевает «с днем рождения тебя, с днем рождения те-е-ебя», нарочито страшно фальшивя, хотя оба знают, что он был еще полгода назад, осенью, а на больничном столике рядом с цветами стоит тарелочка с куском торта.

— «Всегда делай снимок», верно? — смеется эльфийка, кого-то цитируя, и Артемис улыбается ей в ответ уже менее устало и тяжело; капитан фотографирует их обоих на какое-то хитрое устройство, никогда ранее не виденное Фаулом, и тот думает, что, должно быть, Жеребкинс успел изобрести еще много-много-много чудесных вещей. Много-много-много чудесных вещей, идеи которых гангстерский сын мог бы присвоить и дорого продать жадным дельцам в Верхнем мире (Элфи смотрит на него, сердито нахмурив брови, а ее лицо как бы говорит «нет-даже-не-начинай-я-знаю-чем-это-кончится», и юноша рад, что все возвращается на круги своя).

Теплая рука эльфийки скользит по его лицу и задерживается на щеке чуть дольше, чем следовало бы, чем допускает то хороший тон; он стискивает ее крохотную ладонь в своих пальцах, кажущимися такими неловкими, способными навредить, и не хочет отпускать. Видеокамера, негромко жужжащая в углу его палаты, завтра покажет доктору Аргону запись, от которой у половины медперсонала защиплет глаза от тронувших их слез умиления, но Фаул поставил бы свою жизнь на то, что доктор давно стоит по ту сторону зеркального окна; он, как и сам юноша когда-то, действительно верит в то, что держит здесь руку на пульсе — до поры до времени.

Артемис хотел бы, чтобы от Элфи никогда больше не пахло гарью и войной; он хотел бы, чтобы умерший Крут и все-все-все так и остались там, в прошлом, за чертой.

1.

Элфи стреляет в Артемиса дважды; «пуф!» — в первый раз приказывает она себе онемевшими, не слушающимися губами, пока Фаул, радостно раскинув руки, несется на падающий зонд, а весь мир катится в тартарары, обратившись против себя. Элфи стреляет, стиснув зубы от боли, словно бы не сомневаясь и не думая: идеальный солдат, идеальная машина, не дающая осечек — хоть бы раз не прижала б курок достаточно сильно для выстрела, хоть бы раз специально дернула б руку в сторону, уводя дуло бластера в снег, не позволив красной звездочке-прицелу скользнуть по чужим черным волосам, лбу, скулам и остановиться между четвертым и пятым ребром.

Элфи мысленно говорит «прости», потому что ей и правда очень-очень жаль, но, закричи она это вслух, Артемис все равно бы не услышал.

— Это все бред, фикция, иллюзия! Я знаю, знаю-знаю-знаю! Я должен встретиться со своим безумием! — орет во все горло он, пока голос не начинает хрипеть и срываться; от выстрела он падает на колени подобно сломанной кукле, и на краткий миг Элфи допускает мысль, что этот заряд электричества был слишком сильным, чтобы просто парализовать. Она снова бормочет «прости-прости-прости», шипя от ломающей собственное тело боли, надеясь, что Фаул однажды поймет — всегда же ведь, черт возьми, понимал.

У командира Виниайа смертельная травма центральной нервной системы, говорит ей сканер на шлеме; у нее самой перебиты ноги, сломаны ребра и что-то там еще, а тускло-желтые волшебные искры, как скопление звезд, разносятся по телу эльфийки, пытаясь излечить, пытаясь собрать воедино то, что однажды насильно было разломано. Артемис видит перед глазами сияющие мертвым неоном четверки, несущие смерть, и ищет самого себя, не скрытого за масками и ухмылками, когда на самом деле уже давным-давно нашел.

Элфи стреляет дважды, прижимая курок до упора без внутренний подготовки, без раздумий, без всяких жалостливых «пуф!», без «прости-прости-прости меня», потому что это бы не помогло; идеальный солдат, идеальная машина, идеальная девочка, на которой уже ни живого места.

@темы: фф, artemis fowl

---

"Синонимы", Battle Creek x Detroit become human

android!Милтон Чемберлейн/Расс Эгню; au, love/hate; 981 слово

У RK500 идеально сидящая униформа, так непохожая на видавшие виды мятые рубашки Эгню, пропахшие потом и неаккуратно пролитым кофе, прилизанные жесткие волосы и беспрекословное послушание людям, как и прописано в персональном коде. Ни шага влево, ни шага вправо, пластиковое лицо, скрывающее безликий металл, синяя кровь, (хитрый химсостав, небось умнее всех их в этом участке вместе взятых и умноженных на два, ага-ага) ледяной рассудок и пара сотен тысяч таких же копий, присланных Киберлайф полицейским по всей стране. Рассел же — единственный в своем роде, личность, у него, в конце концов, есть хоть какие эмоции, а не застывшее в одном выражении лицо механического болвана; с этим и правда проще жить, повторяя все как мантру до бесконечности, пока не увязнет в зубах.

Сильнее всех эмоций, разумеется, злоба.

«Ненавижу гребаные кофеварки!» — говорит Расс Эгню каждое утро своему отражению в заляпанном брызгами зубной пасты зеркале; ведущей новостей, когда, собираясь на работу, на бегу перехватывает бутерброды и безвкусный кофе, включив телевизор-бормоталку для фона; этому паршивому RK500 — Милтону Чемберлейну, как зовет его весь участок Батл Крика — прямо в лицо. Тот не обижается, — он же долбанный андроид, что ему, боже ж ты мой, сделается — он приносит кофе и эклеры, делает комплименты Холли по поводу нового платья, которое ей очень идет, чешет Печенюшку за ухом и угощает ее собачьими крекерами; словом, Милт ведет себя так, словно бы он нормальный.

Словно бы нормально присылать людям в помощь машину (о, мы рады, что Киберлайф заботится о нас, мы рады, что ты, кухонный комбайн, с нами, что бы мы делали без тебя!) и не видеть в этом проблемы. «Ненавижу сраных андроидов!» — сквозь зубы почти рычит Рассел и отправляется на место преступления без чудо-напарника, наплевав на протокол, а потом еще и еще, пока в воспитательных целях его не отстраняют от расследования. У него же нет заводских настроек, персонального кода, пластиковой физиономии, почти не знающей износа и уж точно не стареющей; нет двоичного кода, держащего волю в тисках.

Нет причины подбирать дурацкие синонимы к своей собственной искусственности.

— …А что же вы тогда любите, детектив? — Милт-будь-же-он-проклят-Чемберлейн радостно скалится безупречной, абсолютно обезоруживающей улыбкой, (номер три или четыре из его арсенала — не то чтобы Расс их различал, эти улыбки, но это точно не номера семь или двадцать, это же очевидно) а Эгню готов клясться, что этот долбанный тостер его дразнит. Дразнит, издевается, троллит, позволяет себе насмешки — что так назовете, что эдак, суть не изменится; мужчина почти задыхается от душащей его бессильной злобы и несколько секунд просто смотрит на эту паршивую машину, тоже не отрывающую от него взгляд. Он сердито и шумно вздыхает и считает до пяти, а потом еще раз до пяти в обратном порядке, — итого, стало быть, десять, совсем уже чокнешься! — чтобы не сорваться и не закричать, чтобы не сломать эту дорогую игрушку, пусть даже та прочнее него во сто крат.

— Я вашу братию металлолома насквозь вижу, не воображай себе много, — выплевывает детектив сквозь зубы и, оттеснив напарника плечом, заходит в свою часть участка быстрым шагом, все же замечая краем глаза, что долбанный железный урод снова улыбается, но сейчас это почти ухмылка. И, что само по себе ужасно нелепо, паршивая кофемолка спрашивает Расса о его чувствах с неподдельным интересом (Эгню пьет три кружки противного пакетированного чая и до вечера занимается бумажной работой, лишь бы не забивать себе этим голову).

Он ведь и правда ненавидит сраных андроидов — «тостеры», «кофеварки», «консервные банки», большая ли, в сущности, разница, как называть этот железный лом, не все ли равно, какой синоним выбрать на этот раз для разнообразия? Еще ненавидит гомиков, белозубых сахарных красавчиков, уводящих чужих подружек, немотивированную радость, сводящую скулы и дисней (мультики, разумеется, а не мертвого мужика). Милт Чемберлейн — RK500, железяка, искусственный урод, какое угодно название, но не нормальное человеческое имя, кто его вообще придумал?! — весь из себя есть средоточье этой ненависти, будто бы детектив участка в Батл Крик внезапно собрал все бинго. В этом есть какая-то особенно злая ирония — в этих идеальных костюмах, почти неизменном тембре голоса, коллекции улыбок и услужливости; «я во всем лучше тебя!» — аксиома каждого андроида, отвратительная до скрежета зубов.

…Синяя кровь — химозное счастье, тириниум, вся периодическая таблица — не похожа на человеческую, но Расс готов клясться, что она такая же настоящая; RK500 умирает на чертовом кукурузном поле тоже по-настоящему, сколько бы детектив ни зажимал его рану ладонью и ни пытался собрать воедино то, что было сломано. Он еще долго стоит на коленях у тела напарника, будучи не в силах сдвинуться с места, и действительно не хочет возвращаться в участок; в нем шевелится странное, почти инородное чувство, словно злоба, согреваемая в душе месяцами, съеживается и иссыхает.

А потом на смену отключенному Милту прибывает RK600, — андроид нового поколения, как обычно «присланный из Киберлайф с наилучшими пожеланиями» и другими бла-бла-бла, Эгню не вслушивался в его бормотание — и Расс без малейшего зазрения совести вместо приветствия разбивает ему лицо. Ну, как разбивает — делает сколько-то вмятин в этой искусственной силиконовой коже, отчасти пробивая ее, обдирает костяшки, пока тот продолжает скалиться; взращенная злоба поднимает голову вновь и обрастает хитиновым панцирем.

У RK600 лицо Чемберлейна, и это физически больно. Но все же новый чудо-напарник — не Милт, и улыбка у него только одна, слащавая и раздражающая, а не пара-тройка десятков разного калибра и на все случаи жизни, и костюм на нем сидит совершенно не так, будто сорванный с чужого плеча, и Холли теперь лишь сухо кивает андроиду в ответ, слыша приветствия, и Печенюшка сердито рычит и убегает, поджав хвост. Железный урод — не красавчик, нет — смотрит на детектива прямо и тупо, без проблеска мысли, или что там у этих машин бывает, и Расс ударил бы его еще, честное слово, ударил бы, не помни, чем это кончилось в последний раз (чем кончается всегда-всегда, как в дурной бесконечности, как в чертовой карусели).

— Что связывало вас и предыдущего RK, детектив? — спрашивает тот монотонно, без интереса, просто для отчетности, и Расс выходит из участка, не дослушав вопрос до конца; он подбирает кучу синонимов к этим машинам, — один другого хуже — но все еще никак не может объяснить, что же это было.

Ясно одно: умирая, Милт улыбался ему напоследок, и Эгню улыбался в ответ.

@темы: фф, battle creek, detroit become human

---

"Рони, дочь разбойника", Метод

Меглин, Есения; даркфик; 757 слов

Девчонка показывает зубы не сразу, а стоило бы: вот Меглин вцепляется жесткими ледяными пальцами в ее локоть и силой вытаскивает из комнаты под вой матери пропавшей — умершей — девочки, деланно не замечая, как та от неожиданности спотыкается о порог и едва не падает. «Давай, давай, не хочешь голову включать — пошла отсюда, еще десять таких же прибегут», — почти шипит он ей в самое ухо, пока Есеню трясет-колотит в ознобе: труп на фотографиях и труп настоящий— все-таки разное. Она смотрит на майора дикими глазами, — еще до того, как самой стать дикой — но спустя минуту-две собирается с мыслями и отвечает на этот вечный вопрос «что видишь?» (отвечает, разумеется, неверно, и Меглин явно разочарован и зол). Стекловой неизбежно требуется опыт и время, — «приноровиться», «набить руку», как еще говорят — но времени у них совершенно нет.

Реальность бьется на цветную мозаику, дразнит — смеешь ли собрать; сложишь ли в уме картинку из лиц, уголовных статей и мотивов, поведенческих девиаций и судеб.

Это ведь просто — лишь бы уметь видеть.

Меглин по утрам пьет свои таблетки — цикл через цикл — и считает дни до того, как его снова упрячут в психбольницу согласно плану, существующему в чьей-то голове; он растит преемницу из «своих», а остальное не имеет значения. Через выезд Есеня уже огрызается на него и силой вырывает руку из цепких пальцев, оставляющих синяки, и Меглин делает вид, будто его это не касается, пока девчонка сердито кусает губы и все еще верит, что какой-то метод и правда существует, что это не фикция или сплетни-перешептывания. Но все-таки майор одобрительно усмехается, пока та не видит: станешь зубастой — станешь дикой; станешь ведьмой, охотницей, почти волком (станешь той, кем должна, будто бы сбросив наконец кожу). Неизбежная цепочка превращений, которую он и сам когда-то прошел — не добровольно, заставили.

Ведьмина кровь сильнее и однажды возьмет вверх — к счастью, есть в кого, пусть девчонка об этом еще ничего не знает, что к лучшему. Злоба въедается в кожу, впивается иголками кактуса, застревает в гортани, бьет по бедру флягой ледяного металла, спрятанной в карман; пальцы стискивают черный/чертов карандаш как самый верный талисман, заговоренный на кровь. Они вваливаются в его квартиру-берлогу за полночь, пока майор еле переставляет ноги и что-то бессвязно бормочет; Меглин, не раздеваясь, падает на кровать, ухая в пьяный сон, Есеня пишет отцу дежурную смс-ку — «у меня все в порядке, а ты как?» — и гасит тусклую желтую лампу, выключая мир до утра, до тех пор, пока чьи-то демоны не вырвались из небытия, а на столе майора не стало на цветок больше.

Она из «своих» — оборотная сторона медали, такая же, как и ты сам, только без всех этих шрамов и кровавых следов. Без личных врагов, бывших когда-то роднее братьев.

Про таких не говорят «настоящая и живая»: Есеня — отбившийся от стаи волчонок, перебитая-переломанная девчонка с дырой в груди, разбойничья дочь Рони, поклявшаяся отцу не походить на него и все равно не сдержавшая слова. С волками жить — по-волчьи выть, говорили ей, и это непреложный закон выживания в каменных джунглях, где у каждого за пазухой припрятан нож тебе в спину (у тебя не нож, у тебя — карандаш, что не хуже). Стеклова уже не верит в метод, не верит в честность и доброту, скрытую за приторными улыбками, и Меглин считает, что она права; им не всегда нужны слова, чтобы изъясняться: есть вещи, которые на подкорке.

У Меглина дом — не дом даже, а так, звериное логово, облезлые желтоватые обои в стекле пустых бутылок, сухой зелени кактусов и мерцающем свете фонарей; пахнет там не теплом, но защитой, и Есения обустраивает берлогу как может, будто уют может быть менее варварским. Дым из печки перебивает неброский запах ее духов, а легкие за считанные дни коптятся сильнее, чем за годы курения (плевать, решает она; плевать-плевать-плевать — что бы ни говорил отец). Меглин точит ей карандаш — нож летает в пальцах безумным лезвием — и заботливо укрывает своим плащом, пропахшим сажей, стоит ей задремать, скрючившись за столом над папкой с очередным делом, едва не смахнув локтем чашку с остывшим растворимым кофе.

Она почти не ошибается, отвечая на вопрос «что видишь?», заставляя его думать, что он сделал верный выбор.

Не «милая», не «солнышко» или «детка» — юная ведьма-самоубийца из старого фильма про девочек Хэзер, волчонок, чьи клыки только ранят, не защитят, как бы ты ни старалась. Правда уродливее лжи, правда о себе самой — во сто крат; Еся не успевает за всем этим миром, стремительно летящим к черту, за всеми этими страшными людьми, за Меглиным, трясущимся в очередном приступе. Реальности нет и не было никогда; были грязно-бурые аляповатые пятна — дешевый цветор, режущий глаза — и подложные уголовные дела, переломавшие не ее одну. «Кто я?»— спрашивает она майора, но короткое «скоро узнаешь», брошенное сквозь зубы не обнадеживает. Есеня помнит одно: человек человеку — волк.

А разбойник разбойнику?

@темы: фф, метод

---

"Ugly pretty", Killing Eve

Вилланель/Анна, даркфик, 442 слова

Райское/адское яблоко с древа познания кислит и пачкает соком руки. У Оксаны в крови черный яд, изувечивший ее задолго до тюрьмы, вспоровший заживо и оставивший тело догнивать; все, что осталось — лишь оболочка, кукла, за улыбкой которой прячется тьма, прекрасная в своем уродстве. Анна — ее персональный триггер, курок пистолета, прижимаемый до упора, великомученица с одной из икон в своей же квартире; школьная тетрадь с домашними заданиями по французскому и рыже-синий огонь зажигалки, поднесенный к бумаге дрожащей девчоночьей рукой. Загорись, гори, догорай — стадии влюбленности девчонки, в чьем больном токсичном мире все вывернуто наизнанку.

Лучшая во всем, отличница, умница — трогательные тонкие запястья, школьная юбка, прямые темные волосы и влюбленные глаза. Девочка с пантеоном демонов, от которой нужно бежать, не оглядываясь, пока сердце-мышца трепыхается в агонии; запереть квартиру на все замки и заколотить окна, один за другим оборвать телефонные провода и уехать из страны в один конец.

Во сне у Оксаны омытое кровью лицо, накрахмаленный фартучек и белые гольфы со школьного последнего звонка; Анна зажимает себе рот ладонью, чтобы не закричать, и кусает свои же пальцы. Она ломает ту, что всегда была с трещиной, червоточиной; женщина говорит себе/ей: это нормально — влюбляться, а в ее возрасте можно и не в тех. Оксана трогательно улыбается и обнимает учительницу в школьном коридоре; колокольчик с праздничной ленты звякает меж их телами, пока девчонка утыкается носом в черные курчавые волосы — на выпускном все счастливее, чем всегда.

Анна годы живет от последней подростковой дискотеки до стопки писем на французском в ящике стола (капель крови, стертых хлором и выданного ей свидетельства о смерти мужа). Платье Оксаны черней траурной ленты в углу фотографии, а помада на узких губах— красней заплаканных глаз вдовы; в вечер после убийства она режет принесенный с собою торт, танцуя на чужих костях, будто сегодня у них праздник. Женщине хочется вытолкнуть девчонку из квартиры, но она не может; «не заплетай волосы» — шепчет та, перехватывая ее руки.

Анне снится Оксана в кроваво-алом, прижимающая пальцем курок пистолета еще и еще, снова и снова, клоками выдирая черные курчавые пряди и уродуя ее лицо, и девчонке было бы интересно, что бы на это сказал бог. Загорись, гори, догорай — цикл химических реакций в мозгу, стадии излечения от яда райского/адского яблока, циркулирующего в крови вместо антител. Анна слишком умна, чтобы (продолжать) играть с огнем, и она знает, что однажды девчонка за ней придет — та уже едва ли не пепел.

Анне снится Оксана, стреляющая ей в лицо, но ведь та умерла годы назад, оставшись в памяти влюбленной большеглазой школьницей с длинными косами, колокольчиком с праздничной ленты и пестрыми воздушными шариками, воняющими резиной. Оставшись безобразной багряной кровью и ошметками торта с жирным слоем крема.

Оксана умерла — значит, Анне придется все сделать самой (платье Вилланель снова будет черней траурной ленты).

@темы: фф, killing eve

---

"Не убий", Killing Eve

Вилланель/Анна, Вилланель/Ева Поластри, даркфик, 1005 слов

Вначале было не слово — была Анна; спусковой крючок, яблоко, сорванное с райского дерева несколько жизней назад, но все также оказавшееся гнилым (и в этой библейской истине даже кроется своего рода ирония). Она никогда не целует Оксану в губы и не пускает в супружескую постель, а после слезно просит прощения перед иконами, будто бы ее кто-то вздумал осуждать; ей очень идет черное платье, красные заплаканные глаза и личина безутешной вдовы (резиновый запах воздушных шаров и отмытая хлоркой кухня, которую они убирали вместе от крови и ошметков торта).

Перешагивая порог ее квартиры, Оксана не говорит ни слова по-русски (да и в этом нет нужды).

— Я буду звать тебя Анной, можно? — хорошенькая девица с пышными черными кудряшками глупо хихикает, когда рука Оксаны медленно скользит по ее колену, пальцами изучая каждый его миллиметр; из бара они выходят вместе, обняв друг друга за талии, уже порядочно набравшись, чтобы еле-еле стоять на ногах и спотыкаться через шаг. Новую знакомую зовут Наташа, и она говорит, пьяно смеясь, что «не по девочкам», «не умеет целоваться» и «все еще любит своего бывшего», но бессовестно врет по всем пунктам; через ночь или две Оксана дарит ей шарф и сережки, когда-то украденные из квартиры учительницы, а потом, наигравшись, выбрасывает из своей жизни как убогую подделку, выпущенную в Гонконге с заводским браком и серийным номером вдоль шва сборки. Сначала ей хочется снять с доверчивой дурочки скальп, оставив себе на память эти черные/чертовы волосы, в которых вязли-путались зубья расчесок, — вязло-путалось ее сердце, пусть и совсем недолго — но останавливает себя усилием воли и настойчивым голосом «так нельзя» у себя в голове.

Вместо кудрей случайной девчонки у нее теперь шарф Анны, пусть и испачканный в чужой крови — и это ничуть не хуже.

А потом Оксана умирает в тюрьме, чтобы позже воскреснуть во Франции (богобоязненной Анне, несомненно, понравился бы подобный библейский сюжет). У нее новое имя, новый паспорт и новый наставник, в котором тоже ни жалости, ни патриотизма; такое приятное для слуха «вилланель» — гимн свободы и бессмертия, звучащий в голове набатом и сводящий с ума, почти «марсельеза», почти «отче наш». В Париже зимой промозгло и сыро, а в Москве, должно быть, воет-свистит метель; наемница дописывает последние строки письма Анне, заклеивает конверт и целует тот на счастье (бывшая учительница рвет его сердито и зло, а потом склеивает обратно). Присланные ей платья, плащи и украшения пахнут сладкими духами, а послания на французском все еще написаны почерком девочки-отличницы и полны страстных признаний; первое, чего хочется женщине — сжечь чемодан со всеми этими восхитительными вещами, но Вилланель уверена, что до этого не дойдет.

Но она — точка невозврата, пройденный этап, момент истории, после которого появляется Ева.

— Я буду звать тебя Евой, — почти рычит Вилланель в губы симпатичной немки, прижимая ее к стене в своем номере отеля, и уже через сутки, украв чемодан настоящей Евы, наряжает новую пассию как большую куклу. В той от Поластри — только черные кудрявые волосы, лишенные заколок и шпилек, а от глупых вопросов — «чьи это были вещи?», «куда ты постоянно уходишь?», «зачем тебе пистолет?» — неприятно ноют виски; наемница сдает безвозвратно испорченную одежду в химчистку и ставит большую жирную точку, когда выезжает из апартаментов и, очаровательно улыбаясь, передает портье ключ-карту. Темный шарф англичанки покоится на шее и груди, свившись в кольцо; два дня на маленькую одержимость — ее персональный рекорд, о котором никому совершенно не нужно знать.

В квартире Евы засыхают цветы на подоконниках, капает поломанный кран и шевелятся на сквозняке шторы; Вилланель бродит по чужому дому, трогает вещи, после аккуратно возвращая все на свои места, листает фотоальбом, съедает энергетический батончик и кусок домашней пиццы, заглянув в холодильник. На кровати в супружеской спальне ужасные старые пружины, которые вот-вот выскочат, срок оплаты коммунальных платежей истекает через два дня, а стиральный порошок в ванной почти кончился, и наемница любезно сообщает об этом в записке, прилепив на зеркало в прихожей бумажку с липким краем; ей хочется добавить «целую, детонька!» или «береги себя!», обращенное к Еве, но мистер Поластри, должно быть, просто сойдет от такого с ума.

Она может пробраться к ней в дом, офис или телефон — но не в ее голову, что даже вызывает восхищение. Мистер Поластри все портит, и Вилланель собирается убить его, как убила мужа Анны, как убила огромное количество людей, чьи имена помнили только красочные открытки со всего света (жечь их после было сплошным удовольствием). Ей хотелось бы снова устроить вечеринку — с большим количеством гостей, конечно; чтобы были воздушные шарики, плакаты-растяжки, приятно шуршащие пышные платья женщин и оглушительный хлопок вылетающей из бутылки шампанского пробки, едва не пробившей потолок. Чтобы все смеялись и громко пели «с днем рождения тебя, с днем рожде-е-ения тебя!» или еще какую глупость, хлопая в ладоши, как пела она тогда, когда совсем незнакомый ей Максим, виновный лишь в том, что взял в жены не ту женщину, умер у нее на руках.

Ей хотелось бы, — отчаянно и очень искренне — чтобы совсем незнакомый ей мистер Поластри, виновный лишь том, что взял в жены не ту женщину, умер у нее на руках, а Ева не приняла бы это близко к сердцу (и никогда-никогда не закалывала свои волосы).

Вилланель — злокачественная опухоль, убившая Оксану задолго до тюрьмы, оставив от той лишь оболочку; это не ее слова, а Анны, и в своих письмах наемница спрашивает ту, что же думает этот ее бог о слишком тесной связи со своими ученицами (что же думает бог о заварном креме с торта, размазанном по чужим губам, о любви-ненависти к девчонке, чьи позвонки ты пересчитала пальцами и языком и о ящике посланий на французском языке). Но та — черный яд, что не вытравить из души и через годы; женщина предает ее, выстрелив себе в лицо, а предательство не окупается ничем. Поластри говорит, что ей очень жаль, и совершенно не врет.

Вилланель — неизвестный ученым вид болезни страшнее рака, природный катаклизм, разносящий все в щепки, оставляя после ножевые ранения, слезающую лоскутами кожу и неброский запах сладковатых духов; оставляя после себя вечный кровавый праздник и воздушные шарики, воняющие резиной. Ева — райское/адское яблоко, оказавшееся кислым и все также с гнильцой; «не убий», говорят и Анна, и она, но рано или поздно кто-то все же прижал бы курок до упора.

Открытку с именем Евы Поластри Вилланель подписывает себе сама (на открытку с именем Анны, к счастью, не пришлось тратить чернил).

@темы: фф, killing eve

---

"Молекулы эмоций", Sofia the first

София, Эмбер, Хильдегарда/Клио, Седрик, modern au, 1957 слов

1

В первый раз, когда Эмбер Миллер оказывается на вершине «пирамиды», у нее все плывет перед глазами, дрожат колени и никак не желает распрямляться спина — тогда еще, кажется, она все-таки падает вниз на маты в спортзале, потеряв равновесие, и почти до вывиха ушибает ногу; в тысячный раз у нее только лишь немного болит голова, потому что резинка слишком туго стянула волосы в конском хвосте, а мысли заняты предстоящими соревнованиями и подготовкой к выпускному. С высоты стройного ряда девчоночьих тел в чирлидерской форме футбольное поле и все вокруг него кажется цветной зелено-коричневой лепешкой из травы и песка, а немногочисленные человеческие фигурки на трибунах — суетливыми муравьями; она дает себе пару секунд, чтобы собраться, а потом уже привычно прыгает вниз, сделав кувырок и приземляясь точно на подставленные руки очередной девчонки с помпонами.

После тренировки Эмбер, почти захлебываясь, жадно и торопливо пьет из термоса, потому что в ее горле сейчас сухо, как в какой-нибудь Сахаре, и часто-часто дышит, будто долгое время провела под водой, задержав дыхание, и только что выбралась на поверхность. Ее сводная сестра София, просидевшая всю тренировку на трибуне болельщиков и наблюдавшая за группой поддержки, убирает термос в свой рюкзак, а взамен достает оттуда маленький бумажный конверт, небрежно вскрытый сбоку одним резким, нетерпеливым движением.

— Смотри, это было в моем шкафчике! — взволнованно произносит она, протягивая девушке записку, вынутую из конверта, и тихо, как будто бы даже виновато добавляет: — Как и всегда.

София очень, очень хорошая; вероятно даже, самый лучший человек, которого вообще знает Эмбер (у нее-то не одна сотня разнообразных знакомств, уж можете поверить). А она, Эмбер, уже заранее знает и про это «как и всегда», как говорит София, и про то, что именно написано в новой записке, потому что сама это и написала — как и всю ту стопку цветных крохотных листочков, запрятанных в подарочные конверты, что были до этого и будут потом. Она извиняется в каждой записке, извиняется последние два года за то, что когда-то давно — они обе тогда еще ходили в начальную школу — придумывала для Софии отнюдь не безобидные розыгрыши и распускала за спиной злые сплетни, глупо хихикая в кулак вместе с подружками, пытаясь выжить из дома и сводную сестру, и свою новоявленную мачеху. София никогда ничего не говорила в ответ — даже, кажется, не рассказывала матери и отчиму, но ее глаза, полные боли, обиды и непонимания всегда будили в Эмбер целую бурю противоречивых чувств; она хотела бы, очень хотела бы, чтобы глаза могли лгать, но это определенно не их случай. И, определенно, — не про Софию.

«Ты очень хорошая и милая», «На выпускном ты будешь самой красивой и совершенно точно станешь королевой бала», «Надеюсь, парни из твой футбольной команды уже перестали смеяться над тобой, потому что ты там единственная девушка, но если нет — мне придется поговорить с ними по-мужски, чтобы они наконец заткнулись»…. Эмбер всегда пишет свои записки на компьютере, потому что сейчас почти никто не берется за бумагу, да и почерк она подделывает крайне скверно, а распечатывает их в киоске недалеко от школы за тридцать центов. Правда, сначала она пытается составить текст, вырезая из журнала по букве, как это делают во всяких там шпионских фильмах, но собака Джеймса именно в этот момент решает поиграть с ней, вцепившись зубами в край ее свитера и дернув за него так, что девушка роняет все свои вырезки и, рассердившись и перепачкав клеем пальцы, отказывается от этой идеи.

Глаза Софии сверкают так счастливо, когда она читает сводной сестре очередное короткое, но такое важное для нее послание, что та обещает себе написать еще много-много чего-то хорошего, каких-то нужных и правильных слов, которые так сложно произнести вслух, глядя прямо в глаза. Завтра Эмбер напишет для нее новую записку — наверное, пожелает удачи перед футбольным матчем или — что-то про выпускной, она еще не придумала.

Радость Софии стоит каждой клавиши, нажатой на клавиатуре (и каждого потраченного цента).

2

Обычно, когда София волнуется, она начинает жестикулировать еще сильнее и отчаяннее, чем обычно — это очень сложно не заметить, как и то, что иногда она еле сдерживается, чтобы от переизбытка эмоций не сорваться на крик, разве что окончания слов не проглатывает, да и то видно, что только недавно перестала это делать.

— Это неправильно, она ведь просто использует тебя, как ты не можешь понять?! — две разгоряченные, суетливые Софии скачут в глазах другой чирлидерши, пока та неторопливо заплетает темные кучерявые волосы в тугую косу, стоя у зеркала в школьной раздевалке и смотря через него на Миллер, наматывающую по комнатке круги. Когда Хильдегарда Кинг — лидер их группы поддержки и лучшая подруга Клио Мортон — уезжает на выходные к кому-то из своих родственников, они с Софией замечательно проводят эти дни, работая над школьным проектом, обсуждая подготовку к выпускному и каждую ночь смотря бродвейские мюзиклы по кабельному, засыпая только под утро. Но вот приезжает юная Кинг, и Клио снова так привычно выпрямляет буйные кудри и убирает их в косу, перестает насвистывать мелодии из популярных музыкальных телешоу и выбрасывает так и не поданное заявление на вступление в школьный хор (конечно, с ее стороны было глупо поддаться на уговоры Миллер: Хильдегарда терпеть не может что хоры, что мюзиклы).

Раскрасневшаяся София ходит по раздевалке из стороны в сторону, а у Клио уже начинает рябить в глазах от ее кричащего пуловера цвета фуксии и хаотичных взмахов руками.

— Неужели тебя это устраивает? У тебя такие красивые волосы и столько прелестных шляпок, но ты просто заплетаешь дурацкие скучные косы, потому что Хильди, видите ли, считает вообще любые головные уборы пощечиной эстетическому вкусу! Ты знаешь любую песню из «Хэзерс» или «Отверженных» наизусть и поешь их так красиво, как вообще можно что-то пропеть, но просто мурлычешь это себе под нос на перемене, потому что у Хильдегарды нет слуха и она за-ви-ду-ет! Ты…

— Расстегни мне юбку, — вдруг спокойно говорит Клио, отвернувшись от зеркала и подняв на Миллер глаза. Та прерывается на полуслове, удивленно смотря на девушку, потому что правда из-за своей яростной эмоциональной тирады не услышала ее просьбы и переспрашивает, совсем сбитая с толку:

— Прости, что?

— Помоги мне с молнией, кажется, туда попала ткань или просто нитка, у меня не получается расстегнуть, — Мортон стоит в чирлидерской юбке и мешковатом сером свитере, полнящем ее и так не сочетающемся с ее темной кожей, почти черными кудряшками и сияющими глазами (но, с другой стороны, Хильдегарда ведь не любит, когда Клио носит что-то яркое; Хильдегарда не любит, когда что-то яркое носит кто-то, кроме нее).

София очень славная, но она ужасно разбирается в людях. Главный плюс Хильдегарды, враз перечеркивающий все эти острозубые минусы, уже давно очевидные и самой Клио, состоит в том, что с ней намного проще, чем с кем-либо еще, особенно — парнями.

Да и целуется она, говоря честно, несравнимо лучше, чем любой из их параллели.

3

Услышь раньше Хильдегарда, что однажды кто-то встанет между их порочной троицей — не поверила бы и рассмеялась в лицо: как ни крути, они через многое прошли своей маленькой командой, да и кто рискнул бы оказаться в центре сметающего все на своем пути урагана из разъяренных девчонок, да еще и самых популярных в школе? А потом Эмбер перестает унижать свою лузершу-сестру, будто бы не она была автором этих злых шуток, а потом в шкафчике Софии начинают появляться записки, и Кинг поставила бы свою жизнь на то, что она знает, совершенно точно знает, кто ей пишет всю эту дурацкую сопливую ерунду. А потом у них происходит какой-то негласный, но ощутимый раскол, и Хильдегарда просто не может это остановить.

Она, конечно, никогда не кусает губы, нервничая, не выдирает свои волосы или — о, святые угодники! — не грызет ногти; она сердито стискивает кулаки и мнет края своих бесконечных платьев и юбок, но в любой ситуации продолжает сохранять лицо, стараясь портиться лишь с изнанки и тыльных сторон, как какая-нибудь красивая и дорогая фарфоровая кукла.

— Извини, но это места только для девочек из группы поддержки, а не лузеров или футболистов, — говорит она в понедельник Софии, подсевшей было за их с девочками столик в школьном буфете, и даже не пытается скрыть издевку и раздражение за привычной приторно-сладкой улыбкой. Миллер-младшая тушуется и быстро оглядывается в сторону Эмбер, ища поддержки, и, поймав ободряющий взгляд той, все же держит удар.

— Хорошо, — просто отвечает она, перенося свой пластиковый поднос на другой столик, и ее сводная сестра отсаживается от Хильдегарды и Клио вместе с ней. А уже во вторник они и вовсе с самого начала сидят вместе, друг напротив друга; София о чем-то весело болтает и много смеется, а потом машинально касается руки Эмбер, случайно опрокинув при этом дешевый бумажный стаканчик, а сводная сестра мягко улыбается ей в ответ. Хильдегарда рывком вскакивает со стула, с силой царапнув его ножками пол, и громко объявляет, какой сегодня паршивый день; Клио несколько раз спотыкается, пытаясь успеть за подругой, почти бегом удаляющейся из буфета, но все же догоняет ее.

Наверное, это просто ревность, успокаивает она себя, да, точно — злость, ревность и обида, но, так или иначе — со среды у Кинг нет ни одного неизмятого платья. Она от злости стискивает ладонь Клио — маленькую и горячую — в своей куда сильнее, чем обычно, почти впиваясь ногтями в ее тонкую темную кожу, но Мортон ничего не говорит, даже не издает ни звука.

Прекрасно, сквозь зубы повторяет Хильдегарда, замечательно, блеск! Что же, им двоим никто больше и не нужен — особенно Эмбер-иди-же-к-черту-Миллер.

4

Признаться честно, Джордж Седрик все еще не может понять, как позволил уговорить себя остаться в этой школе после прохождения практики на лишний год, а потом еще и еще, и как статус учителя на замену превратился в статус штатного преподавателя естествознания, а эти коридоры, забитые галдящими подростками, стали знакомыми и почти что родными. Привязываться к чему-то плохо, бормочет каждое утро он себе под нос, трясясь в автобусе по пути на работу, и день ото дня пытается найти причины остаться здесь еще на какое-то время, но не может, просто не может.

Учителей, вообще-то, всегда не хватает, почти с удивлением замечает он, будто бы пытаться вдолбить знания в головы тинейджеров с упрямыми крутыми лбами — это что-то постыдное; куда хуже, чем торговать своим телом или впаривать скучающим домохозяйкам новомодную соковыжималку, самоочищающийся ковер и волшебные щетки для обуви. Оно и понятно: мизерная зарплата с несравнимо высокой нагрузкой, ученики, прогуливающие уроки и курящие в туалете, крохотные парковочные места и необходимость повторять изо дня в день одни и те же вещи, которые черным по белому расписаны в учебниках, но лично у него, ко всему прочему, — еще и София Миллер. София — платья, юбки и пуловеры всех оттенков фиолетового, ворох тетрадок, обклеенных стикерами с кроликами, радостно сияющие глаза и постоянные вопросы обо всем по его предмету. Конечно, иногда думает Седрик, за эти четыре года его работы в школе должен найтись хоть кто-то, кто не будет смеяться и перешептываться с подружкой, завидев его в коридоре, подрисовывать ему усы на общей фотографии и корчить страшные гримасы, стоит ему войти в класс или вызвать кого-то отвечать; надо думать, он заслужил хоть немного уважения, пусть даже и не любви. Правда, он уже совсем-совсем не уверен, только ли в уважении тут дело.

Однажды София предлагает ему принесенное из дома яблоко, а в следующий четверг — мандарин, все также сверкая глазами и открыто улыбаясь, а еще через два дня мужчина решает, что в этом случае лучше всего просто-напросто сдаться; он берет из ее рук какой-то очередной фрукт так обреченно, словно бы проиграл некую негласную войну, а не просто принял угощение ученицы. Он ведь догадывается; да, черт возьми, догадывается, о чем она думает, о чем вообще может думать девушка ее возраста, приходя в класс к преподавателю, который вдвое старше ее самой, но не выглядит так плохо, чтобы ученицы хихикали, удивляясь, как он еще не рассыпался прахом от старости. Когда однажды Седрик случайно замечает, каким взглядом Миллер-младшая провожает идущего через парковку Хьюго, капитана их футбольной команды, то как будто бы даже испытывает облегчение, словно с шеи кто-то стянул удавку, перекрывающую кислород.

Привязываться к чему-то плохо, вяло напоминает он себе каждое утро по пути на работу, но уже сам совсем-совсем в это не верит. София обещает, что на следующей неделе угостит его яблочным пирогом — вы же мой любимый учитель, говорит она, и Седрик не видит причин не верить ей.

Он и не думал, что действительно захотеть остаться в этой школе еще ненадолго так просто.

@темы: фф, sofia the first

---

"Девяносто девять процентов", Star wars

Энакин Скайуокер/Падме Амидала, Оби-Ван Кеноби, russian au, university au, 884 слова

У Полины соседка-истеричка, подворовывающая из общего холодильника ее йогурты и лезущая не в свои дела, противный дипломный руководитель, делающий половине студенток двусмысленные намеки и, как она сама говорит, жалуясь подружкам на повседневную рутину — девяносто девять процентов усталости. Оставшийся один процент бодрости и желания жить составляет Анатолий Олегович, — молодой аспирант, ведущий у них естествознание в этом семестре — рыжеволосый и улыбчивый, с добрыми и чуть-чуть лукавыми глазами, чем-то похожий на Иисуса Христа с красочных картинок в детской библии, когда-то подаренной девушке кем-то из родственников. Про Иисуса, конечно, она ничего никому не рассказывает, — сокурсницы, она уверена, до самого выпуска будут глупо и пошло шутить про святых отцов и исповедь в миссионерской позе, а с матерью они не в тех отношениях — но ей иногда кажется, что не она одна о чем-то таком думает.

На его занятиях Полина всегда сидит за первой партой, тщательно конспектируя лекции, не отвлекаясь на пустую болтовню, и им двоим проще убедить друг друга, — прежде всего самих себя — что она просто очень ответственно относится к учебе, боясь потерять стипендию и статус круглой отличницы, идущей на красный диплом. Это не зовут влюбленностью, — она и сама никогда не называла, даже раньше, на первых курсах, когда вместе с другими восторженными дурочками бегала за молодым преподавателем — но этот мужчина определенно из тех, кем в юности увлекается большинство девчонок, пока розовые очки еще плотно сидят на носу, а сердца никем не разбиты. Однажды девушка не то в шутку, не то серьезно предлагает ему сходить вместе в кафе, чтобы отпраздновать ее защиту и выпуск, и он неожиданно соглашается, улыбаясь в рыжеватую бородку каким-то своим мыслям; Полина останавливается на слове «интерес» как наиболее ёмком, не уточняя, интерес ли это к предмету или же преподавателю. Ту самую детскую библию с красивыми картинками она привозит из дома, вернувшись с каникул, и ставит на полку в общежитии рядом со своей кроватью; сверх меры любопытная соседка наверняка сунет нос в чужую книжку, ну и пусть — ей ничуть не жалко.

Полина достаточно твердо стоит на земле, чтобы не витать в облаках, а идти к своей цели, не отвлекаясь на глупости; вот уже несколько лет у нее все на своих местах — противная соседка по комнате в общежитии, с которой они скоро распрощаются, веселая беззаботная стайка подруг-однокурсниц и девяносто девять процентов усталости (один процент — интересный молодой преподаватель с отличным чувством юмора, никогда не указывающей студентке ее место).

А потом появляется Коля — еще по-юношески нескладный, с огромными оленьими глазами, такими естественными для всех первокурсников непомерными амбициями и одержимостью космическими приключениями, существующими в фантастических романах и фильмах (и по большей части — в его воображении). У него длинные русые волосы, будто он какой-нибудь наследный принц из сказок, излишняя обидчивость и проблемы с контролем гнева, и Анатолий Олегович, курирующий какой-то его проект, часто шутит, что тот на девяносто девять процентов состоит из злости, а парнишка всякий раз вежливо улыбается, делая вид, что ему не обидно или хотя бы смешно. «Твою энергию бы в мирное русло», — иногда серьезно, без капли веселости в голосе говорит аспирант, заваливая студента работой, лишь бы ему было, чем занять руки; глаза Коли ярко сверкают, когда он рассказывает мужчине о какой-то очередной идее, связанной с университетским проектом, и тот надеется, что парнишка успеет сделать многое, прежде чем перегорит.

Один процент ослепительно света, режущего глаза — в конце концов, не так уж и мало.

С Полиной они сталкиваются на кафедре, когда та разыскивает кого-то из преподавателей, а сам Коля спорит о чем-то с аспирантом, от избытка эмоций в особо острые моменты почти начиная кричать; девушка никогда не верила в любовь с первого взгляда — скорее с первого прикосновения, когда первокурсник, рассердившись на мужчину, выходит из аудитории быстрым шагом, сердито и резко оттеснив ее с дороги плечом и едва не выбив из рук стопку чужих зачеток. Ей почему-то хочется броситься следом, будто они знакомы уже давно, а не встретились минуту-две назад, но что-то в случайно перехваченном взгляде Анатолия Олеговича — должно быть, все-таки здравый смысл — останавливает; она бормочет что-то бессвязное, отвечая на молчаливый вопрос преподавателя, и так непривычно для самой себя забывает, куда шла.

У Коли огромные жизненные планы, исцарапанные от нетерпения руки, амбиции и один процент от злости и вселенской обиды — Полина, решительная, целеустремленная и уверенная; его собственный маленький лучик света, побеждающий черную, непролазную тьму.

Парнишка сам подходит к ней на большом перерыве между занятиями, когда девушка сидит в кафетерии с подругами, о чем-то болтая — это позже она узнает, что он действительно за ней следил и многое о ней разузнал, начиная от расписания и кончая сплетнями, что скорее пугает, чем льстит, а на эту встречу решался две или три недели. «Не разврати ребенка!» — насмешливо говорит тогда кто-то из сидящих за столиком одногруппниц, пока остальные согласно хихикают, — разница между первым и последним курсом всегда не разница, а целая пропасть — и Полина отчасти назло им всем (и Иисусу-преподавателю, и этому импульсивному мальчишке, и самой себе, не видящей ничего, кроме учебы) соглашается сходить куда-нибудь с Колей. Тот выбирает кино — конечно, фантастический боевик, кто бы сомневался — и по дороге до общежития увлеченно рассказывает ей о звездах, летательных аппаратах, освоении космоса, Илоне Маске и супергерое-изобретателе из комиксов, которым восхищается с детства. У него в голове целая бездна — черная дыра — идей и полнейшая оторванность от реального мира, но это не так уж и плохо.

Полина не целуется на первом свидании, а космическая принцесса, как еще ее называет парнишка, — да; ей на девяносто девять процентов кажется, что она влюблена в Колю, а на оставшийся один процент она абсолютно в этом уверена.

@темы: фф, star wars

---

"Пропасть", Nancy Drew

Нэнси Дрю, time travel au, даркфик, 1168 слов

Нэнси Дрю восемнадцать, и она умирает уже ровно девяносто лет.

— Бог мой, милая, неужели ты сама не понимаешь, что едва не погибла? — у Карсона Дрю из эпохи Великой депрессии щегольской пиджак с торчащими длинными лацканами и до нелепости смешными накладными плечами, а от длинного грубого пальто пахнет дорогим одеколоном и кофе — наверное, пролил, неловко тряхнув рукой с чашкой, узнав, во что опять ввязалась неугомонная сыщица, рассеянно думает Нэнси. Мужчина держит дочь за руки, с одуряющей нежностью гладя большими пальцами тыльные стороны ее ладоней, а та стоит, низко опустив голову, будто ей и впрямь стыдно; его голос дрожит от волнения, он еще не успел до конца осознать, что все как всегда обошлось, и потому прижимает к себе девушку так сильно, что ее ребра вот-вот жалобно хрустнут. — Солнышко, неужели ты не понимаешь, что это все-все — по-настоящему опасно?

Та уже привычно послушно кивает, соглашаясь со словами отца, но правда ведь в том, что все это «по-настоящему опасно» в девяноста девяти случаях ведет к ненастоящей смерти. Если быть точной, сначала она задыхается в своей же горящей машине, два колеса которой, ко всему прочему, были пробиты, а ремень безопасности заклинило; уже после было удушье шнуром от торшера, улетевший с тридцатого этажа в шахту лифт с перерезанным тросом, полет с крыши какого-то-там-чертова-небоскреба и багряный цветок крови, распустившийся на месте пули между четвертым и третьим ребрами слева. Нэнси педантично записывает в пухлый блокнот каждую свою смерть, чтобы не сбиться, и каждый новый виток, в котором оказывается, уйдя из жизни в предыдущем; она распутывает очередной клубок тайн, каждый раз гадая, чем это кончится, а тонкие бумажные странички стремительно заполняются ее старательным каллиграфическим почерком. Это все похоже на какую-то видеоигру, где ты переходишь с уровня на уровень, а умерев, начинаешь с последней точки сохранения — пусть даже значение слова «видеоигра» Нэнси узнает лишь спустя десятилетия; это все слишком сильно похоже на чью-то несмешную шутку, только вот почему-то ты так иррационально чувствуешь копоть у себя в горле и легких, задыхаясь, и настоящий до мерзости и тошноты запах своей же крови.

Все всегда хорошо заканчивается, ей фантастически, удивительно везет, — с друзьями, Нэдом, таинственными историями, не дающими ей прохода и не дающими скучать — пока она ходит по краю, ровно держа спину, расставив руки в стороны и не глядя себе под ноги. Но все же, маленькая рыжая Нэнси, давай честно: пока ты не смотришь вниз, ты до последнего не можешь заметить, как кто-то ухватил тебя за лодыжку холодными тонкими пальцами и безжалостно сбросил в пропасть.
(и ты, признайся, просто физически не можешь все это остановить)

*

Чужие голоса, преследующие ее день за днем, долетают до измученного мозга приглушенно, как через упругую вату, и сливаются в бесконечно нудный, мешающий сосредоточиться гул. Нэнси уже устала считать витки и эпохи, слишком быстро и неуловимо сменяющие друг друга, и проекции любимых людей, в которых все труднее распознать их настоящих; распознать то малое, что еще осталось не искореженным. Она так правильно, так привычно до глубокой ночи сидит за столом, склонившись над очередным загадочным делом, и осторожно трет уставшие и раскрасневшиеся глаза, а потом наливает себе еще кофе и несильно кусает себя за руку, пытаясь привести в чувство и разбудить. Впервые за долгое время она пугается и вздрагивает, когда ощущает на своем плече тяжелую и крепкую мужскую руку.

— Я же просил тебе прекратить, Нэнси, милая, это же не шутки, все это очень опасно! — ее отец еще бледнее, чем в прошлый раз, а Нэнси хочется верить, что следующий так и не настает. Он стоит в дверном проеме ее комнаты, скрестив на груди руки, пока дочь не убирает все документы по делу в одну ставшую пухлой папку с эмблемой «ND», не щелкает выключателем настольной лампы и не забирается в кровать; Карсон Дрю целует девушку в лоб и на ощупь уходит в темноту коридора, закрыв за собой дверь. Нэнси слушает его удаляющиеся шаги вместе со скрипом половиц и ждет, терпеливо считая про себя минуты, а потом включает под одеялом карманный фонарик.

— Прекрати это! Сделай уже, черт тебя возьми, что-нибудь! — истерично кричит на нее Бесс, захлебываясь слезами, а Джорджи обнимает кузину за плечи, прижимая к себе; Нэнси, опять же, в первый раз думает, что если бы не Фейн, подруга набросилась бы на нее с кулаками. От той розовощекой блондиночки-хохотушки не осталось и следа — дом семьи Марвин, попавшихся врагам любопытной сыщицы под горячую руку, на днях перевернули вверх дном, мать Элизабет слегла с нервным срывом, а каждое утро у них под дверью обнаруживается новая дохлая кошка в знак того, что все только начинается. Взгляд Джорджи же тяжелый, как айсберг, и такой же холодный; «Ты уже совсем заигралась, Нэнси, — мрачно решительно говорит она, строго сдвинув брови, и еще: — Хватит, прошу тебя, нам страшно, правда страшно. Попробуй наконец хоть немного пожить как все нормальные люди, без этих твоих… тайн».

Нэнси обещает им всем, — взволнованному отцу, зареванной Бесс, рассерженной Джорджи — что что-нибудь придумает, что уже совсем скоро все будет хорошо; «Я здесь, — просто говорит она в трубку телефона с маячком, прекрасно зная, что ее услышат и правильно поймут, и мысленно аплодирует себе — после стольких лет голос у нее уже почти не дрожит, а земля не уходит из-под ног. — Я здесь, придите и поймайте меня».
(Карсон Дрю всю ночь не находит себе места, тщетно пытаясь дозвониться до дочери, а уже утром все начинается сначала, будто кто-то нажал на клавишу «restart»)

*

На Бесс Марвин из 2017 года рваные выбеленные подвернутые джинсы, короткий топ и ошейник-чокер, плотным кольцом обхвативший шею (Нэнси думает, что по какой-то причине опять оказалась в девяностых, и ей даже приходится подсчитывать, сколько раз она уже успела умереть, прежде чем она понимает, что все верно и это снова виток). Джорджи Фейн из нового десятилетия двадцать первого века курит отвратительные дешевые сигареты, мечтает прыгнуть с парашютом и играет в видеоигры, а ее стрижка становится совсем уж экстремально короткой, куда смелее, чем годы до этого. У Элен Корнинг уже двое детей, Ханна Груин может приготовить традиционное блюдо почти любой кухни мира, а Карсон Дрю из-за всех пережитых дочерью приключений выглядит очень уставшим и слишком рано поседевшим; девушка смотрит на всех этих людей вокруг себя, пытаясь как можно лучше вместить новые проекции в радужку своих глаз, прежде чем «блокнот смертей» пополнится новой строчкой.

Нэнси насмерть сбивает машина очередных ублюдков, потому что она опять подобралась слишком близко к разгадке; Нэнси задыхается в тесном душном подвале заброшенного здания городского суда с заколоченными окнами и дверьми, Нэнси сгорает заживо в чужом доме, Нэнси судорожно зачерпывает пальцами собственную кровь из простреленного бедра, хотя понимает, что уже ничего не успевает сделать. Она умирает снова и снова, снова, снова и снова, чтобы этого не случилось с кем-то другим; она умирает уже девяносто лет, потому что однажды сорвалась в пропасть, потому что однажды ей просто внезапно перестало везти.

Старенький облезлый катер с пробитым дном в агонии чихает-фыркает мотором, выпуская последние оставшиеся в баке пары бензина в воздух, и замолкает навсегда, уходя ко дну; где-то в мире совсем скоро воскреснет новая маленькая рыжая Нэнси Дрю, живущая от пули промеж глаз до перерезанного троса, от ножевого ранения до нераскрывшегося купола парашюта.
(но все-таки, милая, ты и сама прекрасно знаешь: у всякой пропасти так или иначе должно быть дно)

@темы: фф, nancy drew